Эссе по лирике цветаевой. Марина цветаева и современная поэзия. Домики с знаком породы, С видом ее сторожей…

18 мая 2017 в Музее им. Алексея Толстого состоялся круглый стол «Марина Цветаева и современная поэзия», организованный журналом «Знамя». Тексты избранных выступлений (в т.ч. не вошедшие в эту стенограмму) читайте в 9-м номере «Знамени». Мы предлагаем вашему вниманию сокращённую стенограмму круглого стола.

Участники:

Владимир АРИСТОВ – поэт, прозаик, эссеист
Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ – поэт, прозаик, журналист, издатель
Евгения ВЕЖЛЯН – литературный критик, социолог, доцент кафедры Новейшей русской литературы РГГУ
Евгений БУНИМОВИЧ – поэт, педагог, публицист, общественный деятель
Борис КУТЕНКОВ – поэт, литературтрегер, редактор отдела критики и публицистики журнала «Лиterraтура», колумнист портала «Год Литературы»
Олеся НИКОЛАЕВА – поэт, прозаик, профессор кафедры литературного мастерства Литературного института им. А. М. Горького
Татьяна РИЗДВЕНКО – поэт, эссеист
Инна АНДРЕЕВА – заведующая Музеем-квартирой А.Н. Толстого

Ведущие: Сергей Чупринин, Наталья Иванова
____________

Наталья ИВАНОВА: Одна из задач нашего круглого стола – выяснить, отодвинута ли Марина Ивановна Цветаева, её творчество и личность, от актуального восприятия? Возникает впечатление, что внимание к творчеству и личности Марины Цветаевой несколько ослабло. И это несмотря на выход новых книг и последующее обсуждение этих книг. И это несмотря на то, что мы знаем о контактах наших предыдущих широко обсуждаемых юбиляров – Ахматовой, Мандельштама, Пастернака – с Цветаевой: контактах личных, биографических и поэтических. Существует книга о переписке Цветаевой с Пастернаком. И совершенно неожиданно получается так, что существует платонический роман «Цветаева-Мандельштам», запечатлённый в стихах Мандельштама, и существует гораздо более взрослый, платонический, более страстный и очень интересный для исследователей роман «Цветаева-Пастернак». Существуют, скажем так, ревнивые, очень сложные отношения «Цветаева-Ахматова». Этих главных для нас женщин-поэтов отличает совершенно разная поэтика; их ревность проявляется не только в каких-то жизненных встречах, но именно в поэтике. Но, повторяю, благодаря тому пристальному вниманию, которое было проявлено к нашей крупнейшей поэтической четвёрке, возникает вопрос: что значит невнимание к Цветаевой?

Второй вопрос заключается в следующем. Я спрашивала нескольких поэтов среднего и старшего поколения, известных и не очень, захотят ли они принять участие в нашем круглом столе. И они мне ответили как один: Цветаева никогда не была для меня актуальной, не буду кривить душой, поэтому, извините, принять участие в обсуждении я не смогу. Почему так происходит?

Мы все знаем эссе Бродского, посвящённое Цветаевой, – и понимаем, что для Бродского, хотя он был по-человечески близок к Ахматовой, Цветаева гораздо ближе. И мы задались вопросом: существует ли в современной поэзии дистанцированность от Цветаевой или нет? Современная поэзия и Цветаева – это вопрос или это восклик? И какие имена здесь могут быть обозначены?

Борис КУТЕНКОВ: Необъятная тема «Цветаева и современная поэзия» в процессе подготовки к круглому столу неожиданно предстала как разговор о возможностях утраченных. Если не современной поэзией – то поэтами.

Замечаю, что разговор о влиянии Цветаевой на современную поэзию с неизбежностью уводит нас в плоскость этическую. Пытаясь говорить о её значимости в стилистическом аспекте – сворачиваем на значимость личностную. Но что мы видим в сегодняшнем дне?

Не будет преувеличением сказать, что та открытость, тот «я-разговор», необыкновенно важный для Цветаевой, в современной поэзии утрачен. Невозможной стала прежде всего столь явная концептуальная манифестация лирического героя (которую проблематизирует Мария Степанова, о чём подробнее – чуть позже). Сейчас – по крайней мере, в той поэзии, которую мы привыкли считать «толстожурнальной», «печатаемой», «выдерживающей уровень» (синонимы можно длить) – такая манифестация была бы отнесена по ведомству «романтического мифа», ненужного и своевольного пафоса. В воздухе носится: поэт сегодня – один из; причин для самопревознесения нет. Ограничусь в этом контексте вздохом сожаления: очень не хватает разговора о собственной творческой лаборатории поэта – исходящего из уст самого творца. Между тем, надо отметить крайне трезвый взгляд самой Цветаевой на сущность поэта, исключающий разговоры о самопревознесении. «За исключением дармоедов во всех их разновидностях – все важнее нас» («Искусство при свете совести»). Её же – о лирике: «Лирическое стихотворение – катастрофа. Не началось и уже сбылось (кончилось). Жесточайшая саморастрава. Лирикой – утешаться! Отравляться лирикой…» Может быть, последний поэт, воспринявший этический пример Цветаевой как «саморастравы» и «стихотворения-катастрофы», относившийся к стихотворению как к результату топки бурных страстей, необходимых для разжигания лирического огня, – Денис Новиков.

Что же касается влияния «стилистического» – неотделимого от личностного… Невольно сузим рамки разговора. Готовясь к мероприятию, обратился к высказываниям литераторов в виде опроса на Facebook. Среди поэтов, воспринявших эстетический опыт Цветаевой и талантливо его перевоплотивших, называют Веру Павлову. Действительно – это, может быть, единственный поэт, воспринявший именно дар Цветаевой как дар интимной открытости. Интимность Павловой другого свойства, нежели, например, у Ахматовой, о которой Эйхенбаум точно пишет, что приоткрытие деталей интимного дневника у неё схоже с эффектом снятого грима. Лирика дневниковая, лирика открытого многописания. Также можно вспомнить Елену Фанайлову с её даром публицистическим, даром противостояния. Наталия Черных: «Фанайлова отталкивалась, но она МЦ хорошо чувствовала». О себе Черных говорит: «Я с её стихами долго спала». Прозаик Евгений Брейдо: «Из современных поэтов – её влияние слышно отчасти в ритмике Бродского, сейчас – у Гандельсмана и возможно, Цветкова». Елена Лапшина называет поэта Ольгу Иванову – может быть, наиболее явный пример в смысле экстатического восприятия цветаевской интонации. В то время как Александр Кабанов предполагает, что из её влияния ныне уже ничего не выжать, оно исчерпано Бродским, а Инга Кузнецова уверяет, что влияние Цветаевой прошло мимо её поэтики («мне эта истерика изначально была чужда» – понимая «истерику» как надрыв – и говоря о своём неприятии лирического героя Цветаевой. Но нужно знать поэтику Кузнецовой и её собственную творческую манифестацию – вспомним статью 2004 года «Поэт и лирический герой: дуэль на карандашах» о «растворении» лирического героя, многократно упоминаемую – чтобы понять коренное различие, а возможно, даже органическое отторжение от цветаевской «я-позиции»).

Точно высказался поэт Антон Прозоров из Питера: «Аналитический минимализм, как поиск кратчайшего расстояния между словами, поддержанный ритмически и фонетически. Почти любое письмо на русском, тяготеющее к коротким замыканиям смысла, многим обязано результатам её работы. Но пальцем ткнуть нелегко, поскольку это всё предельно растворилось в современном языке». А критик и культуртрегер Александр Гаврилов, например, считает: «Мне кажется, она задала такой соблазнительный градус исступления и невменяемости, что почти любой молодой поэт так или иначе это примеряет. И хорошо, если быстро скидывает». Но если с «исступлением» отчасти можно согласиться, то с определением «невменяемость» – вряд ли.

Между тем, невозможно не упомянуть поэта, для которого, может быть, наиболее важен пример Цветаевой, и личностный и эстетический. Поэта, по-новому перевоплотившего на интонационном уровне многие её приёмы. Это Мария Степанова, не раз признававшаяся в важности для неё цветаевской личности. Цветаевой посвящено большое эссе Степановой «Прожиточный максимум» в учебнике «Литературная матрица» и разговор в программе «Школа злословия». Влияние подтверждено не только словами самого поэта, но и работами о ней. Большая работа Лили Панн, опубликованная в сборнике докладов «Актуальная Цветаева – 2012: XVII Международная научно-тематическая конференция» и доступная на сайте «Новой карты русской литературы», именно об этом. В статье много значимых наблюдений о том, как Степанова разрабатывает поэтику Цветаевой – и о том, что Степановой интересны прежде всего пути, ведущие в «сознания других», в противоположность цветаевской «просто-лирике», и о «школе однозначности», как сама Степанова характеризует лирический посыл МЦ – но выделю всё-таки самое главное, позволяющее судить об отношениях родства-отталкивания. Это «главное» – проблематизация Степановой лирического «я», что заметно и в эссе «Перемещённое лицо», которым Степанова завершает своё избранное «Против лирики» (АСТ, 2017).

Выводим за скобки – но не можем не упомянуть – эпигонок и эпигонов Цветаевой, которыми было воспринято иллюзорное представление об «истероидности». Представление, изымающее главное, – силу нравственного переживания. Стереотипное восприятие лирического образа и видимая лёгкость интонационного заимствования (лёгкость писать с обилием восклицательных знаков, анжанбеманов) позволяет судить в некотором смысле о том, что поэту не повезло с восприятием широкой аудиторией (ещё более репрезентативный пример в этом смысле – есенинский). Вспоминается Ходасевич, заметивший: «люблю Ахматову, а поклонников её не люблю». Между тем, надо отметить рационализм цветаевского подхода, исключающий понятие истерики или «спонтанного вдохновения», – о нём свидетельствуют и воспоминания о творческом труде поэта: скажем, она не признавала писания по ночам, считая, что ночной труд создаёт искусственное возбуждение. Можно вспомнить и её собственное определение «струнное рукомесло». (Представление о цветаевской истеричности вообще во многом преувеличено – предельная трезвость поражает, например, в её письмах к Пастернаку: сюжет последовательного спрямления диалога, от самовосхвалений к правде, говоримой друг о друге собеседниками, порой достаточно жёстко и нелицеприятно.)

(Полный текст выступления читайте в журнале «Знамя» № 9)

Олеся НИКОЛАЕВА: Я хочу сказать, что, конечно, наследие Марины Ивановны Цветаевой осталось в моём поколении. Вышеупомянутая Ольга Иванова, очевидно, несёт на себе крест цветаевского изыска. И я знаю, что Ирина Роднянская предлагала ей закончить незаконченные цветаевские стихи. Это был хороший опыт, но, по-моему, она не рискнула их потом напечатать. Безусловно, из современных поэтов это влияние есть у Ирины Евсы и Марины Кудимовой. Возможно, кого-то я сейчас забыла.

Сейчас, насколько я знаю современную поэзию и насколько я знаю какие-то модные тенденции среди пишущих, совсем начинающих поэтов, в том числе студентов Литинститута, – конечно, я наблюдаю несовместимость с цветаевской традицией. Цветаева как красная тряпка для них. Секрет в том, что ими не освоены какие-то элементарные азы стихосложения. Это касается и уничтожения всякой композиции стихотворения, и отсутствия вот этих всех совершенно мастерски используемых приёмов, – скажем, анафоры, рефрены, внутренние диалоги. Уже не говоря про цветаевский характер. Я считаю, что вот этот огромный разлив того, что сейчас называется стихотворным творчеством, – и много для этого причин… вообще, всегда ведь много писали. У нас всегда, ещё в старые времена, когда невозможно было пробиться в литературные журналы, невозможно было издать свою книжку, – тем не менее, вот эти шизофреники, которые пронизывают всё общество такими щупальцами, вот эти пишущие люди, которые принадлежат к самым разным сословиям, – это очень интересный материал для социологического исследования. Все продолжают писать – от министров и архиереев до бомжей. Пишут по совершенно разным причинам. Это какая-то очевидная черта нашей эмоциональной ментальности. Но что изменилось – появление Интернета, возможность издать стихи за свои деньги. С появлением этих обстоятельств – эта масса абсолютно легализовалась: сейчас у каждого, даже самого отвратительного текста, абсолютно графоманского, бездарного, бессмысленного – найдутся свои почитатели. Ведь это совершеннейший парадокс. Пропала грань между графоманией и поэзией. Поэтому вся эта масса – хлынула и размыла все границы. Претензии на то, чтобы какой-то бессмысленный текст, лишённый знаков препинания, какой-то композиции, даже фантазии, где совершенно сметены, смазаны все смыслы, в котором каждое слово можно заменить на синоним и ничего не поменяется, будет такая же бессмыслица… Когда это выдаётся за метод художественного творчества – безусловно, Цветаева не нужна. Возможно, Цветаева своим существованием обличает всю эту бесформенную, бессмысленную массу, которая претендует на то, чтобы называть себя новой поэзией.

Потом (обращаясь к Борису Кутенкову. – Прим. ред. ) – мне совершенно не хочется углубляться в это, но вообще, я бы позвала сюда врача-психиатра, который объяснил бы, что истероидное поведение очень рационалистично и оно не входит ни в какое противоречие с неким расчётом, демонстративностью и театральностью. И если мы будем судить не по стихам даже, а по воспоминаниям о Цветаевой, то, безусловно, какие-то признаки указывают нам, что это такой истероидный тип.

Наталья ИВАНОВА: Я смотрю на Евгения Бунимовича, и попрошу его продолжить наш достаточно любопытный разговор.

Евгений БУНИМОВИЧ: С некоторой даже оторопью я тут осознал, что помню, знаю наизусть множество цветаевских текстов. Может быть, даже больше, чем кого бы то ни было другого. В отрочестве (когда ж ещё?) у меня был период упоения, бесконечного погружения в этот мир, который настолько без края, настолько всё объемлет, что нужно немалое усилие, чтобы из этого в какой-то момент выбраться, не захлебнуться. В таком влиянии Цветаевой – которое может и не проявляться явно, даже скорее наоборот – может признаться, я думаю, немало поэтов моего поколения, да и из тех, кто помоложе. И эти признания, подозреваю, прозвучат оттуда, откуда их никак не ожидаешь.

Чтобы несколько расширить пространство нашего разговора и выйти из достаточно замкнутого мира современной поэзии на бескрайние, пусть и виртуальные, просторы русского интернета, я набрал в поисковой системе: «Марина Цветаева», навел курсор на новости, нажал клавишу «Enter». Результаты интернет-поиска впечатлили.

Первая же строчка содержала странную информацию: «Марины Цветаевой, 27-1». Кликнув, чтоб узнать подробности, я обнаружил график летнего отключения горячей воды в одном из подмосковных городов. На улице Марины Цветаевой, дом 27, стр. 1 горячей воды не будет две недели. Как, впрочем, и на Пушкина, 5, и по всей улице 8 Марта.

Следующая информация была о вечере, посвящённом поэту, в детской библиотеке в Марьино, ещё одна – о пресс-показе музея Цветаевой после реставрационных работ. Затем – кокетливое интервью актрисы, которая будет в Ночь музеев читать стихи Цветаевой. «Поэзия Цветаевой выбрана мной к её 125-летию». Из чего следовало, что если бы был юбилей другого поэта, актриса выбрала бы другие стихи…

Сказать ещё? В Феодосии в музее Цветаевой открывается выставка к 100-летию Октябрьской революции (?!), а в Кирове состоялся большой сольный концерт победителя шоу «Голос», где «зрители услышали песни военных лет, эстрадные шлягеры и песни на стихи Цветаевой». Сломался я на информации из Перми: там одна из управляющих компаний проводит акцию «в ходе которой приводятся в порядок фасады домов. Граффити и надписи, сделанные на фасадах баллончиками с краской, будут закрашивать стихами известных поэтов: Есенина, Цветаевой и пермского поэта Фёдора Вострикова».

Марина Цветаева, для которой был столь ненавистны «жеватели мастик», массовая культура, мейнстрим, оказалась вписанной в этот самый мейнстрим. Нынче она не с теми и не там, где малюют по ночам запретные граффити, а с теми и там, где всё это замазывают – её именем, её стихами…

1985 год. Начало недолгой перестроечной вольницы, открытие первого в стране Музея Цветаевой в Александровской слободе, первый Цветаевский праздник поэзии. Перед выступлением прячусь в кулисах, на сцене – Нина Искренко, встрёпанная, упрямая, в драных джинсах, упруго качаясь на каблуках, читает свои стихи. Зал, который только что томно внимал романсам пышногрудых филармонических дам в гипюре и бархате – в шоковом состоянии. Тогда и пришла Нине записка: «Вы думаете, это поэзия?!», которую она позже вставила в свою книжку. И всё это происходило на празднике той самой Марины Цветаевой, которая «слишком сама любила смеяться, когда нельзя».

Вспоминаю, как ставили мы в Москве памятник Мандельштаму, – это была сокровенная история, и каждый шаг установки этого памятника был важен для самых разных людей. И тогда же мне позвонили: «знаете, давно в Москве уже проведён конкурс на памятник Цветаевой, но памятник так и не поставили». И на этой волне удалось добиться, чтобы памятник Марине Цветаевой был установлен в Борисоглебском, прямо напротив музея – но это, увы, мало кто заметил…

Нет, это не противопоставление двух великих поэтов, которым так хорошо было вместе гулять в упомянутой Александровской слободе. У каждого поэта свое время, свой самый острый момент живой жизни – не той, физической, а другой, уже следующей жизни.

Впрочем, в моём скорбном интернет-перечислении было, на мой взгляд, одно неслучайное место – детская библиотека в Марьино. Марина Цветаева постепенно переместилась в пространство подросткового внимания и интереса. Так бывает – Джонатан Свифт и Даниэль Дефо тоже писали не для тинейджеров. В том возрасте, когда все чувства безмерны, постижение жизни и смерти, любви и ненависти проходит особенно мучительно, остро, трагично. Цветаевские беспредельные переживания и запредельные страсти – самое то, её стихи стали для отроков и отроковиц учебником беспримесных чувств любви, ревности, страсти… Для взрослеющей души совсем не худший путь освоения науки страсти нежной.

Возвращаясь к поэтам. Каждому в Цветаевой важно своё. Бродскому прежде всего был важен сам цветаевский поэтический жест – наотмашь, эта романтическая поза, поэт и толпа и т.д.– и он последовательно, честно и внятно это выразил.

Отзываясь на уже сказанное – наверное, и у Веры Павловой, и Марии Степановой можно что-то найти, хотя у Стапановой много аналитического, рационального, что скорее противоположно Цветаевой. Впрочем, перечисление прежде всего женских имен – не более чем инерция. Тот же Александр Кабанов, как я тут услышал, отрицает влияние Цветаевой, хотя если почитать его стихи – особенно нынешние, периода трагического разлома…

Наталья ИВАНОВА: Я бы хотела сказать о переходе элитарной поэзии в массовую. Как происходит этот переход? Он происходит благодаря некоторым памятникам, благодаря тиражированию в массовом сознании и благодаря множеству изданий в чудовищных обложках.

Евгений БУНИМОВИЧ: Ну конечно, но не только изданий, с егодня тем гипюром и бархатом, о котором я говорил, уделан весь интернет – там бесчисленное множество сайтов, так или иначе связанных с цветаевской поэзией. Вот пояснительный текст на главной странице одного из подобных сайтов: «Несмотря на ужасную трагическую судьбу, стихи Марины Цветаевой полны любви и жизни, они красивы, очаровательны, воздушны и оригинальны. Поэтому Цветаева неповторимая поэтесса». А это начало другого сайта: «В стихах Марины Цветаевой влюблённый найдёт надежду на взаимность, романтик сможет найти ключ к двери своих надежд, а в минуты горя читателю будет сопереживать сама поэтесса…»

Владимир АРИСТОВ: В 80-е годы я не раз слышал такое высказывание, что сейчас Марина Цветаева поэт номер раз, – хотя понятно, что для поэтов и в 60-х годах был ясен её масштаб. Происходило и соединение поэтических тенденций, и вхождение в массы. Некий своеобразный итог тенденции был подведён в конце 90-х годов, когда была издана книга «Бродский о Цветаевой», где было три эссе (упомянутое о «Новогоднем», «Поэт и проза», «О двух Магдалинах» (сопоставление стихов Цветаевой 20-х годов и из «Доктора Живаго»), его интервью о Цветаевой, данное Соломону Волкову. И предисловие Ирмы Кудровой, где она приводит свой разговор с ним в Армхерсте, где была конференция, посвящённая 100-летию со дня рождения Цветаевой, и заключительное слово у Бродского. После этого они разговаривали, и она спросила, кого вы считаете первым поэтом 20-го века? И добавила: в мире? Он ответил: Цветаеву. Что подводит некий итог воздействия, когда оно дошло до своего предела.

Совершенно ясно, что Бродский в чём-то прямой наследник Цветаевой. Тут мне хотелось бы сказать лишь о двух моментах: первый – формальный, второй – семантический. Важно увидеть значимость анжамбемана, переноса, который для Цветаевой, как многие говорили, был важнейшим. И другие поэты его использовали. Сейчас это вошло в плоть и кровь, но Цветаева продвинула его значение на новый уровень; до Бродского то было самое важное продвижение.

И здесь этот формальный момент очень важен, он структурно может быть сопоставим с «лесенками» Маяковского, который «сломал» строку. Цветаева, с одной стороны, «ломает» строки, а с другой стороны, в переносе соединяет их. И слом, и соединение структурно перекликаются с её жизненной позицией, то есть они неотрывны. И в одном из последних её стихотворений 1941 года «Пора гасить фонарь / Наддверный» – слом строк как раз говорит о последнем сломе её судьбы. Сейчас этот приём многие используют, уже не замечая.

Действительно, Цветаева сейчас менее востребована, но она уже проникла в существо нашей поэзии. Цветаева, в отличие от прочих поэтов первого ряда, не принадлежала ни к каким течениям. Она всегда подчёркивала свою отдельность. Но мало можно назвать женских имён, которые относились бы к каким-то течениям (Ахматова, Елена Гуро). Хотя в антологии Ежова и Шамурина 1925 года в списке поэтов вне определённых групп кроме Цветаевой много женских имён: например, Мария Шкапская, или София Парнок, или Анна Радлова. Эта позиция такого невхождения в группы – очень женская, – и в цветаевской ситуации, о которой говорил Бродский, это скорее не пограничная, а окраинная ситуация, но она обострена здесь. В современной поэзии подобную этическую позицию можно найти у Веры Павловой или Ольги Седаковой, – и хотелось бы понять, насколько в их случае это жест отказа или преемственности? Я не обсуждаю здесь вопросы какого-то эстетического воздействия и дальнейшего влияния, – но, тем не менее, Оксана Васякина и Лида Юсупова – одни из тех поэтесс, которые исповедуют такую крайнюю позицию… как писал Бродский, «кальвинистский дух личной ответственности», и некое обобщение, которое Цветаевой тоже было свойственно. Но если она писала «мой милый, что тебе я сделала?», – в нём вопрошание о сострадании, сочувствии, – то в последних текстах этих двух поэтесс звучит другой посыл напряжённости: не о сочувствии, а о сознании чувства вины мужчинами за вековое насилие, которое они причинили. И на самом деле подталкивание – к тому, чтобы мужчины осознали эту вину и как бы оказались в ситуации современных немцев, несущих вину за своих предков, за то насилие, которое те совершали над другими. Я вижу в такой предельной, если угодно, защищённости и незащищённости связь с цветаевским высказыванием. У Цветаевой всегда была грань, когда за крайним высказыванием мог следовать слом, и незащищённость была ей, безусловно, присуща.

Следующий вопрос, заданный журналом «Знамя», – насколько Цветаева сейчас актуальна лично для вас? Может совершенно не быть внешнего воздействия, – речь не только обо мне, – но обнаруживаются какие-то воздействия на уровне структурных элементов, на поверхностном (а может, и самом глубоком) уровне. Например, в основе моей строки «Есть правильные звуки в мире сём», – я понял потом, – лежит цветаевская строка «Есть рифмы в мире сём». Задумываясь о цветаевской поэтике, в том числе её взаимодействии с Мандельштамом, я понял, что здесь многое ещё не открыто. Многие считают, что аналитически стихотворцу исследовать не надо, – характерна позиция, что рациональность вредит автору, потому что он должен испытывать воздействие бессознательно. Попытаемся опровергнуть такую позицию.

Вот два стиха из «Оды пешему»: «О, безглазый, очкастый / Лакированный нуль». Характерно первое «о» и последний «нуль». Словно бы скобки, говорящие о нулях, которые и внутри содержатся тоже: первая – графически, а вторая – назывательно. Но «безглазый» и «очкастый» – в каждом слове как бы два нуля, и в «лакированный» тоже ударение на «о». Здесь на самом деле это совершенно скрыто. Но когда мы анализируем, то видим, насколько здесь структурно все прописано, и насколько действует. Второй пример: у Цветаевой есть такая строфа: «Вся сгорела. Пожар малиной / Лил и Ладогой разлился. / Был в России пожар молиный. / Моль горела. Сгорела вся» Здесь есть некий нюанс: хочется всё время подставить вместо «Ладогой» – «радугой»; язык всё время срывается на это, то есть тут требуется усилие, чтобы продолжить «л». И здесь я вижу тонкую игру, сродни скороговорке, которой мы не придаём значения, а на самом деле это говорит о структурной прописанности.

И, наконец, я хотел бы сказать о смыслах. Георгий Гачев говорил, что, в отличие от эпика, лирик легендарен. Нам известны две стратегии обращения поэтов с мифом: либо они, не замечая, подвергаются мифу и следуют каким-то предписаниям, либо отказываются от него, отвергая. Но мне кажется не менее важным, что миф притягивает к себе – и надо поддаться, может быть, воздействию, вхождению в него, но не следовать ему, а использовать его силу для того, чтобы приоткрыть его. И когда этот миф приоткрывается, то, используя его силу, мы способны увидеть за мифом и других людей и потом через них по-другому вернуться вот к этому персонажу. Я когда-то написал стихотворение «К портрету Марины Цветаевой», имеется в виду известная фотография с сигаретой, я приведу одну строчку: «…и сына / К земле приговорившая». Второй большой опыт, который у меня был, – стихотворение, которое называлось «Пьеса», о двух встречах Ахматовой и Цветаевой. Мне хотелось постараться как-то приоткрыть ту ситуацию: две современные поэтессы пытаются изобразить эту встречу под руководством режиссёра. Тех встреч – едва ли не самых романтических и невероятно кратких, мне этот эпизод кажется ключевым в истории русской поэзии XX века. Первая – без свидетелей, Ордынская встреча у Ардовых, а вторая встреча – в Марьиной роще при свидетелях в комнате Николая Харджиева, о которой сохранилась одна страничка воспоминаний, её все знают. Когда Цветаева ушла, – она во время встречи непрерывно говорила, – Ахматова спросила: «Наверное, я кажусь вам тёлкой?» Харджиев ответил: «У вас есть несомненное преимущество – ваши стихи не виртуозны». Харджиев писал позже, почему он не воспринимает стихи Цветаевой: именно, виртуозность, взвинченность, плясовой ритм. Но сама встреча произошла за десять дней до начала войны, в июне 1941 года…

Татьяна РИЗДВЕНКО: Я прочитаю своё эссе о Цветаевой, написанное для этого круглого стола. (Текст эссе читайте в журнале «Знамя». – Прим. ред. ) Несколько слов об актуальности Цветаевой, её наследия. Вчера в Музее Щепкина прошёл вечер, посвящённый Цветаевой, под называнием «Волшебный фонарь». Там было достаточно много народа, не меньше, чем сегодня в этом зале. На вечере девушки, художницы по текстилю, презентовали шёлковый платок под названием «Волшебный фонарь». На нём были цитаты, строчки из Цветаевой: красивая, изящная вещь. В ходе вечера женщина-имиджмейкер демонстрировала публике способы завязывания и ношения платков на примере этого платка: цветаевские строки ложились на плечи дам, обвивали их шеи, сворачивались сумочками и браслетами. Интересная, на мой взгляд, иллюстрация того, как цветаевское наследие продолжает идти «в народ». Хочу также подчеркнуть, будучи хорошо знакомой с этими художницами, что они действительно читают и любят Цветаеву, то есть для них данный платок и вечер – не просто и не только юбилейная мера.

Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ: Я не так печально смотрю на судьбу поэзии Марины Ивановны Цветаевой в 21-м веке, как большинство выступивших. Пути поэзии во времени неисповедимы. Она живет не на поверхности жизни, она не напрямую зависит от внешних факторов человеческого бытия – экономических, политических, социальных, демографических. Поэзия – своего рода подводное течение… Вот, к примеру, Гольфстрим страшно важен для жизни на планете, во многом её определяет. Уже несколько веков мыслящее человечество наблюдает за ним с тревогой и надеждой. Но ни управлять им, ни даже предсказывать его поведение, его температуру, его путь – не умеет (может, и к лучшему)… Примерно так же мы можем лишь гадать, когда и почему время выносит поэзию на поверхность человеческого социума.

Стихи Марины Цветаевой прошли сквозь времена и тотальной, в основном юношеской, в них влюблённости, и почти всенародной популярности, ну и – сознательного замалчивания. И каждое из этих времён (как ни странно – особенно время замалчивания) по-своему открывало силу, новизну, диапазон цветаевского голоса, подлинность и уникальность её поэзии. Само имя поэта стало легендой. Оставалось легендой даже в самые глухие для поэзии времена. Всегда (и сейчас!) находились люди, которые знали и знают: есть этот великий поэт – Марина Цветаева. Они помнили и помнят её стихи. И не важно, что мало таких людей. Их мало, но – ДОСТАТОЧНО.

В детстве я знала такого человека, цветаевского хранителя . Он был старинным и старшим другом моей мамы, работал в Пермском книжном издательстве редактором. Его звали Савватий Михайлович Гинц. Редактировал он на работе то, что областное издательство огромными тиражами издавало, а любил он другое – великую и почти непечатную тогда поэзию Серебряного века. Дома он занимался тем, что мелкими печатными буковками переписывал на небольших листиках, которые доставал на Пермской папиросной фабрике, стихи любимых поэтов, и складывал эти листики в книжечки. Цветаева тогда в СССР была практически забытый поэт. Но Гинц знал её стихи наизусть, переписал их по памяти, он переплёл для мамы её толстенький сборник. Я эту книжечку очень хорошо помню, мне было лет восемь-девять, это было ещё до появления самиздата. Книжка Гинца жила у нас долго, и когда Цветаеву стали переиздавать, для меня она оставалась рукописным поэтом. Такой вот – андеграунд… К чему я это? К тому, что не стоит думать, что поэзия может и должна всегда быть на поверхности жизни, всегда «владеть умами миллионов». Она вообще никому ничего не должна. Она – есть. И всегда есть люди, которым она ЖИЗНЕННО НЕОБХОДИМА, они её хранители, они плодородный слой, на котором стихи растут. Как раз это, кстати, доказывает наше сегодняшнее немноголюдное сборище, посвященное поэту Марине Цветаевой. Всё обстоит ХОРОШО, пока существуют толстые журналы, литературные музеи и библиотеки, а в них – настоящие редакторы, критики, литературоведы, и настоящие библиотекари. Тогда существует и – пусть тонкий, но очень прочный – слой читающей публики. Что меня радует, так это то, что публика эта опять, как перед началом книжного и, особенно, поэтического бума, сейчас стремительно стала молодеть. Это значит, по-моему, что такие поэтические имена, как Марина Цветаева, довольно скоро снова перейдут из разряда смутных легенд в вечно живое звучащее слово.

Ещё такая простая мысль: чем глубже в тишину погружается поэтическое слово, тем вероятней, что скоро оно опять зазвучит мощно – ждите бума…

Сочинение

Творчество Марины Цветаевой стало выдающимся и самобытным явлением как культуры “серебряного века”, так и истории русской литературы. Она привнесла в русскую поэзию небывалую глубину и выразительность лиризма в самораскрытии женской души с ее трагическими противоречиями. Первый сборник стихов восемнадцатилетней девушки “Вечерний альбом” стал и первым шагом в творческое бессмертие Цветаевой. В этом сборнике она определила свое жизненное и литературное кредо - утверждение собственной непохожести и самодостаточности. Внешние события предреволюционной истории мало коснулись се стихов.
Позднее она скажет, что “поэт слышит только свое, видит только свое, знает только свое”. Всем своим творчеством она отстаивала высшую правду поэта - его право на неподкупность лиры, на поэтическую честность. В центре цветаевского художественного мира - личность, наделенная безмерной творческой силой, чаще всего - это поэт как эталон настоящего человека. Поэт, по Цветаевой, - творец всего мира, он противостоит окружающей жизни, сохраняя верность тому высшему, что он несет в себе. Многие ее стихи посвящены воплощению поэта в ребенке - поэтом рождаются. “Ребенок, обреченный быть поэтом” - такова внутренняя тема ее ранней лирики.
Индивидуальность творчества проявляется у Цветаевой в постоянном ощущении собственной непохожести на других, особенности своего бытия в мире иных, нетворческих, людей. Эта позиция поэта стала первым шагом к антагонизму между “я” и “они”, между лирической героиней и всем миром (“Вы, идущие мимо меня...”).
“Странной особью человеческой” называла Цветаева поэта, живущего с обнаженным сердцем и не умеющего легко справляться с земным порядком вещей. Поэт бывает смешон, и нелеп, и беспомощен в житейских ситуациях, но все это - оборотная сторона его дара, следствие его пребывания в другом, необыденном мире действительности. Даже смерть поэта, по Цветаевой, есть нечто большее, чем человеческая утрата.
Любовь Поэта, по ее мысли, не знает предела: все, что не вражда или безразличие, объемлется любовью, при этом “пол и возраст ни при чем”. Близорукость в “мире мер”, но ясновидение в мире сущностей - таким видит она особое поэтическое зрение.
Поэт свободно парит в своем идеальном мире, в мире “нездешнего” пространства и времени, в “княжестве снов и слов”, вне всяких жизненных теснот, в безграничных просторах духа. Иногда для Цветаевой жизнь в снах является подлинной реальностью. В своих сновидческих стихах Цветаева воспела “седьмое небо”, корабль мечты, видела себя “островитянкой с далеких островов”. Сон для нее - пророчество, предвидение, концентрация творческих способностей, портрет времени или предсказание будущего.
“Поэт - очевидец всех времен в истории”, - говорила Цветаева. Поэт - невольник своего дара и своего времени. Его отношения со временем трагические.
“Брак поэта со временем - насильственный брак”, - писала Цветаева. Не вписываясь в свое время, в реальный мир, “мир гирь”, “мир мер”, “где насморком назван плач”, она творила свой мир, свой миф. Ее миф - миф о Поэте. Ее стихи и статьи о поэтах - всегда “живое о живом”. Она острее других чувствовала уникальность личности поэтов. Она писала о Блоке, Ахматовой.
Но особенно значим в поэзии Цветаевой образ Пушкина. Главное обаяние Пушкина для Цветаевой в его независимости, бунтарстве, способности к противостоянию.
Цветаева ощущает свое родство с Пушкиным, но при этом остается самобытна. Сама ее жизнь стала бескорыстным служением своему предназначению. Остро ощущая свою несовместимость с современностью, “выписываясь из широт”, она верила, что
Настанет свой черед.

Разлуки - нет!”
Вся поэзия Марины Цветаевой - это безграничный внутренний мир, мир души, творчества, судьбы.

***
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я - поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти -
Нечитанным стихам! -
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

Это стихотворение, написанное в 1913 году, когда Марине Цветаевой был 21 год (а поэту Марине Цветаевой - уже 14, ведь начала она писать стихи, по её собственным воспоминаниям, в семь лет) - обычное для её поэзии соединение личного, частного, даже интимного - и высокого, вечного; биографии - и поэзии. Говоря о судьбе своих стихов, Цветаева говорит и о своей судьбе - угадывая, предсказывая, выбирая её.

Выбор судьбы, ожидание того, что должно свершиться, хотя и не свершается пока, становится движущей силой стихотворения. Само его построение отражает эту завораживающую и тяготящую смесь ожидания и опасения. Всё стихотворение - одно предложение, причём предложение с обратным порядком слов: от косвенного дополнения, повторённого несколько раз и отягощённого множеством обычных и обособленных определений, к которым присоединяются придаточные конструкции - к короткой последней строке: сказуемое - подлежащее. В этой строке разрешается напряжение предшествующего текста, её всё время ожидает читатель, который вынужден пробираться через все осложняющие и замедляющие конструкции предыдущих строк.

Этому синтаксическому изображению основной эмоции стихотворения противостоит, на первый взгляд, уверенный и даже претенциозный тон заявления (\".....моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд\"). Однако выбор сравнений, при помощи которых Цветаева характеризует свои стихи - \"Сорвавшимся, как брызги из фонтана, Как искры из ракет, Ворвавшимся, как маленькие черти...\" - свидетельствует: для неё написанные стихи - не \"вечные ценности\", идеальные в своей красоте соединения слов (достойные святилища, \"где сон и фимиам\"), а след пережитого, осколки чувств, часть живой жизни, прекрасная в своей мимолётности. Цветаева выбирает образы, которые подчёркивают подвижность, неустойчивость стихов - и в то же время помещает их в царство покоя и безвижности - \"святилище\", \"пыльные магазины\". Именно здесь находятся сейчас (в момент создания стихотворения) её стихи, никем не читанные и никому не нужные. Но поэт (именно это слово - и эту судьбу - выбрала для себя Цветаева) верит, что наступит другое время, когда эти стихи оценят по достоинству.

Совершив свой выбор, Цветаева шла по своему пути, как бы ни был он труден. И не случайно именно это стихотворения часто открывает многочисленные сборники стихов Цветаевой - оно не только является примером осуществлённого предсказания, но и вводит читателя в средоточие цветаевского мира - мира, где сиюминутное, только что пережитое становится достоянием вечности - сохраняя жизнь поэта, её слова, её голос.

Любимые страницы лирики творчества М. И. Цветаевой. М. И. Цветаева - это имя знакомо всем. Наверно, не найдется человека, который бы ни разу не смотрел фильм «Ирония судьбы, или с легким паром», и которому не были бы знакомы строки:

Мне нравится, что вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не вами.

Поэтический талант Цветаевой очень недавно начали признавать в России. Она поистине гениальный поэт. У нее свой собственный стиль, и даже пунктуация в ее стихах поражает своей уникальностью. Современному читателю совсем недавно стали открываться возможности для изучения творчества этого автора. Выходят в свет все новые издания ее стихотворений и поэм, появляются многочисленные публикации ее писем, дневниковых записей,воспоминаний о ней.

Цветаева заявила о себе как о поэте на рубеже веков. Это эпоха была переломным временем, которое А. А. Блок охарактеризовал так: «неслыханные перемены, невиданные мятежи». Поэты того времени были объединены общей скорбью о том мире, в котором «уюта - нет. Покоя - нет». Лирическая героиня Цветаевой, как и сама поэтесса, никогда не находится в состоянии спокойствия. Она всегда преодолевает препятствия сама, ничуть не страшась их:

Душе - с очами и с личиком светлым,

А я-то ночами беседую с ветром.

Не с тем - италийским Зефиром младым, -

С хорошим, с широким,

Российским, сквозным!

Как и у многих поэтов в творчестве М. И. Цветаевой выделяются несколько основных тем. Одними из главных являются тема любви, тема поэта и поэзии и тема Москвы.

Тема любви, на мой взгляд, самая глобальная в творчестве Цветаевой. Любовь - это то, ради чего стоит жить и чего нужно добиваться всеми силами:

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

Оттого что лес - моя колыбель, и могила - лес, оттого что я на земле стою - лишь одной ногой, Оттого что я о тебе спою - как никто другой.

Для поэта любовь - это великое счастье, но и не меньшее страдание:

Смывает лучшие румяна Любовь.

Попробуйте на вкус, как слезы - солоны.

Я завтра утром – мертвой встану.

Любовь Цветаевой всеобъемлюща. Она открывает поэзию мира. Она раскрепощает, «расколдовывает». Невозможно привыкнуть к вечно новому чуду любви. «Откуда такая нежность?» - восклицает героиня стихотворения 1916 года.

«Песенное ремесло» для Цветаевой святое. Убежденность в значимости поэтического слова помог– ла ей выстоять в жизненных испытаниях.”Слово спасет душу художника:

Мое убежище от диких орд,

Мой щит и панцирь, мой последний форт

От злобы добрых и от злобы злых -

Ты - в самых в самых ребрах мне засевший стих. Мотив поэзии звучит в стихотворениях цикла «Стол». Стол является символом хранительной силы. Эта сила открывает в поэте все новые и новые качества, указывает путь к самосовершенствованию:

Назад, на стул!

Спасибо за то, что блюл

И гнул. У невечных благ

Меня отбивал - как мог…

Поэт для Цветаевой - защитник воли, борющийся за свой дар и творчество. Поэт выступает в роли оракула, который может предсказывать будущее, потому что он наделен духовным зрением:

Знаю все, что было, все, что будет,

Знаю всю глухонемую тайну,

Что на темном, на косноязычном

Языке людском зовется - Жизнь.

Еще одной обширной темой является тема родины, а в особенности Москвы. Для поэта столичная тема очень важна, поскольку Москва - это частица ее души. С этим городом ее очень многое связывает: детство, да и вся жизнь. «Взаимоотношения» Цветаевой и Москвы очень гармоничны. Ее образ светел и прекрасен. В своих стихах Цветаева всегда очень экономно использует цвет. В «Стихах о Москве» преобладающим цветом является красный в сочетании с синим и золотым: «багряные облака», «синева подмосковных рощ».

Москва выступает также в роли матери, а россияне в роли ее детей:

Москва! - Какой огромный

Странноприимный дом!

Мы все к тебе придем.

Цветаева, по моему мнению, - самый эмоциональный и чувствительный поэт. Ее стихи очень похожи на нее саму: радостные и трагичные, искренние и непредсказуемые. И как сказал критик М. С. Шагинян: «…все, что она пишет, ценно по-настоящему, это самая настоящая поэзия».

Лирика М. И. Цветаевой. Судьба М. И. Цветаевой, поэта большой величины первой половины XX века, была яркой и трагической. Ее личность и ее поэзия - нерасторжимы. И все в них резко отличалось от всего, созданного до Цветаевой. Хорошо знавший Цветаеву И. Г. Эренбург так говорит о ней: «Марина Цветаева совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовью к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту.

Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок». В этом заключалась самобытность ее поэзии. С ранней юности поэт решила для себя: всегда быть самой собой, ни в чем не зависеть ни от общества, ни от времени. Эта обостренная самостоятельность, самобытность сделала жизнь Цветаевой очень непростой. Ведь жила она в сложные времена революции, смены власти, приоритетов.

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

Спорили сотни Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Красной рябины

Горькую кисть.

Горькая рябина стала символом судьбы Цветаевой. Через всю свою жизнь поэт пронесла свою любовь к Москве, родному дому, всему тому, символом чего стала рябина.

Поэзия Цветаевой стала неотъемлемой частью духовной жизни русского человека. Стихи для нее были практически единственным средством самовыражения. В ее лирике отразились все мысли, все метания человека:

По тебе тоскует наша зала, -

Ты в тени ее видал едва -

По тебе тоскуют те слова,

Что в тени тебе я не сказала.

Цветаева начала писать стихи с шести лет, как по-русски, так и на французском и немецком языках. Печататься стала с шестнадцати. В 1910 году она в тайне от семьи выпустила «Вечерний альбом». Сборник был одобрен такими светилами поэтического небосвода, как В. Я. Брюсовым, Н. С. Гумилевым, М. А. Волошиным. Стихи поэта были еще незрелы, но подкупали талантливостью и непосредственностью. Брюсов так писал об этом сборнике: «Несомненно талантливая Марина Цветаева может дать нам настоящую поэзию интимной жизни и может, при той легкости, с какой она, как кажется, пишет стихи, растратить все свои дарования на ненужные, хотя бы и изящные безделушки». Волошин особенно поддержал юного поэта:

К Вам душа так радостно влекома…

О, какая веет благодать

От страниц «Вечернего альбома»!

Кто Вам дал такую ясность красок?

Кто Вам дал такую точность слов?

Ваша книга - это весть «оттуда»,

Утренняя, благостная весть…

Я давно уж не приемлю чуда…

Но как сладко слышать: «Чудо есть!» Лирическая героиня ранней Цветаевой - юная девушка, мечтающая о любви. Некоторые стихи «Вечернего альбома» уже предвещали будущего поэта. Вот строки из стихотворения «Молитва»: Христос и Бог! Я жажду чуда Теперь, сейчас, в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, ты не скажешь строго:

«Терпи, еще не кончен срок».

Ты сам мне подал - слишком много!

Я жажду сразу - всех дорог!

Сборник стихов «Волшебный фонарь» открывался таким обращением к читателю:

Милый читатель! Смеясь как ребенок,

Весело встреть мой волшебный фонарь, Искренний смех твой, добудет он звонок И безотчетен, как встарь.

В этой книге Цветаева отразила семейный быт, обрисовала родных и знакомых, подарила читателю пейзажи Москвы и Тарусы:

В небе - вечер, в небе - тучки,

В зимнем сумраке бульвар.

Наша девочка устала,

Улыбаться перестала.

Держат маленькие ручки синий шар. Стихотворение «Моим стихам, написанным так рано…» было создано в 1913 году. Оно стало программным и пророческим для творчества Цветаевой. Недаром оно открывает многие современные сборники стихов Цветаевой:

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я - поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана.

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

С первых же шагов Цветаевой в мире литературы началась ее трагедия - трагедия непризнанности и одиночества.

В 1913-1915 годах появились «Юношеские стихи» Цветаевой, которые никогда не издавались отдельным сборником. «Юношеские стихи» поэта отличаются жизнелюбием и передают состояние счастья.

Сложным было восприятие поэтом революции 1917 года. Проливаемая в гражданской войне кровь отталкивала Цветаеву:

Белый был - красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был - белый стал:

Смерть победила.

Цветаева не поняла и не приняла революцию, что удивительно при ее пылкой боевой натуре. Она уехала в эмиграцию. Но, как это ни трагично, именно там осознала всю глубину социального неравенства.

В 1922 году вышла книга Цветаевой «Версты», составлена она была из стихов, написанных еще в 1916 году. В этой книге поэт воспевает любовь к городу на Неве. Включен в «Версты» цикл стихов, посвященных Блоку:

Имя твое - птица в руке,

Имя твое - льдинка на языке.

Одно-единственное движенье губ.

Имя твое - пять букв.

Мячик, пойманный на лету,

Серебряный бубенец во рту.

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут…

Имя твое, - ах, нельзя! -

Имя твое - поцелуй в глаза,

В нежную стужу недвижных век,

Имя твое - поцелуй в снег.

Ключевой, ледяной, голубой глоток.

С именем твоим - сон глубок.

М. И. Цветаева несколько лет прожила за границей. Там она тосковала по родной стране. Тоска по родине раскрывается в таких стихах Цветаевой, как «Рассвет на рельсах», «Лучина», «Русской ржи от меня поклон» и в новых других.

Цветаева вернулась в Россию в 1939 году. За некоторое время до этого она осознала всю пропасть, пролегшую между нею и белоэмигрантами. Она столкнулась с острым одиночеством и непониманием за границей, в чужом мире. Но и Россия не подарила ей счастья: на родине поэта ожидали нищета и одиночество, муж и дочь Цветаевой были арестованы.

Одним из ее последних произведений было стихотворение «Не умрешь, народ». Оно звучит как проклятие фашизму.

Значителен вклад М. И. Цветаевой в русское стихосложение XX века. Наследие поэта велико. Помимо лирических стихов, Цветаева писала поэмы, драмы, автобиографическую и мемуарную литературу, историко-литературную и философско-критическую прозу. Ее жизнь была сложной и трагичной, и это отразилось в ее удивительно красивых стихах.

Хотелось бы завершить свое сочинение строками из раннего стихотворения М. И. Цветаевой «Идешь, на меня похожий»:

Идешь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала - тоже!

Прохожий, остановись!

Прочти - слепоты куриной

И маков набрав букет,

Что звали меня Мариной

И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь - могила,

Что я появлюсь, грозя…

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя!

В этих стихах главное - не слова, не их буквальное значение, а то, что за ними... То, к чему бегут строчки; то, к чему ведут стремительные рельсы-тире; то, к чему влечёт скрытая в стихах стремительная интонация... Поэзия Марины Ивановны Цветаевой интуитивна. Чувство, острота и сила, - вот основа её стихов. Чем же еще, как не пронзительной точностью интуиции, объяснить такие строки:

Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

И черед настал. Сейчас Цветаева современна, как никогда. Читаема и любима почти всеми. Почему же?.. Может быть, потому, что каждый человек в глубине души уверен в собственной исключительности, неповторимости (и правильно уверен!), а проникший в стихи Марины Ивановны ощущает, что это написано о нем. Её стихи - подтверждение мыслей, может быть, каждого из нас. Только вот мы не смогли, не сумели. А она сказала:

Я обращаюсь с требованием веры
И с просьбой о любви
За то, что мне прямая неизбежность -
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
- Послушайте! - еще меня любите
За то, что я умру.

Другие - с очами и личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром,
Не с тем - италийским
Зефиром младым, -
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!

В любовной лирике Цветаевой - та же резкость и сила. Почти все она говорит в лоб, прямо - казалось бы, что можно скрыть за такими словами? На самом-то деле - очень многое:

Всей бессоницей я тебя люблю.
Всей бессоницей я тебе внемлю -
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари.
Но моя река - да с твоей рекой,
Но моя рука - да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря - зари.

А сколько у М.Цветаевой стихов о Москве, о России!.. Сколько слов посвятила она своему страшному времени - тому, что для нас уже история!.. И в любом стихотворении сквозь боль и сожаление видна настоящая, самая чистая и сильная любовь поэта к своему Отечеству:

Даль, прирожденная, как боль,
Настолько Родина и столь -
Рок, что повсюду, через всю
Даль - всю ее с собой несу!

Обостренно-болезненное мировосприятие Цветаевой чувствуется в каждой строчке, не случайно так часты в ее стихах слова «боль», «удар», «ожог»... Ожогом, болью была сама душа поэта. И каждый из тех, кто в сегодняшние дни берет в руки томик стихов Марины Цветаевой, понимает эту боль и, читая стихи, разделяет ее.