Когда умер франциск скорина. История книги. Сыновья - родные ли
, Баварская государственная библиотека и др. Record #118892193 // Общий нормативный контроль (GND) - 2012-2016.
Волат беларускага і ўсяго еўрапейскага Рэнесансу нарадзіўся ў сям’і купца ў старажытным Полацку. Адтуль у 1504 г. ён выправіўся па навуку ў Кракаўскі ўніверсітэт, філасофскі факультэт якога скончыў з ступенню бакалаўра. Пазней Скарына стаў доктарам «вольных навук» (філасофіі), а ў 1512 г. з’явіўся ў Падуанскім універсітэце – самым аўтарытэтным у тагачаснай Еўропе. Бліскуча вытрымаўшы там экзамены, ён першы сярод усходніх славянаў атрымаў вучоную ступень доктара медыцыны (якую, напэўна, вывучаў раней у Капенгагене). Сёння выяву нашага знакамітага суайчынніка можна ўбачыць у Падуі ва ўніверсітэцкай мемарыяльнай зале сярод партрэтаў сарака выдатных дзеячоў навукі і мастацтва, што выйшлі з сценаў гэтай альма-матэр.
Ф. Скарына. Фрагмент карціны Лазара Рана
Замест спакойнага жыцця на пасадзе лекара пры двары якога-небудзь князя ці магната Скарына як сапраўдны сын эпохі Рэнесансу абраў іншы шлях. Ён вырашыў даць свайму народу «лекі духоуныя» – друкаваную Біблію на зразумелай мове. Першая з яго кніг – Псалтыр – пабачыла свет 6 жніўня 1517 г. у чэшскай Празе. У прадмове да яе гуманіст пісаў: «Я, Францішак Скарынін сын з Полацка, у лекарскіх навуках доктар, павялеў Псалтыру ціснуці… наперад ка чці і к пахвале Богу ў Тройцы адзінаму і прачыстай яго мацеры Марыі… а потым к пажытку паспалітага, добрага, найболей з тае прычыны, іжэ мя міласцівы Бог з таго языка на свет пусціў ». Такім чынам, беларусы першыя сярод усходніх славянаў і ўсіх усходне-еўрапейскіх народаў атрымалі друкаваную кнігу на роднай мове. Славуты палачанін пакінуў нашчадкам 23 перакладзеныя і выдадзеныя па-старабеларуску біблійныя кнігі і гэтым увёў Вялікае Княства і беларусаў-ліцьвіноў у сям’ю перадавых еўрапейскіх народаў. Друкаваная беларуская Біблія Францішка Скарыны – чацвертая ў свеце, выдадзеная на жывой мове народа (пасля нямецкага, італійскага і чэшскага перакладаў).
Прага. Гравюра Г.Браўна і Ф.Готэнберга. 1598 г.
Скарынавая Кніга кніг выйшла раней за Лютэраву. Яна была першай друкаванаю Бібліяй ва ўсходне- і паўднёваславянскіх народаў і амаль на паўстагодлзя апярэдзіла польскую. Скарына выдаў свой пераклад раней, чым з’явіліся французскі і ангельскі. Ягоны «Псалтыр» убачыў свет за 47 гадоў да «Апостала», з якога пачалося расейскае кнігадрукаванне. Сама ж Біблія па-расейску ўпершыню была выдадзеная ў 1876 г.
Вярнуўшыся на радзіму, Скарына блізу 1520 г. з дапамогаю заможных віленскіх месцічаў Якуба Бабіча, Багдана Анковіча (Онкава) і Юр’я Адверніка, якія, відаць, падтрымлівалі яго і раней, заснаваў друкарню ў сталіцы нашай дзяржавы – Вільні.
У 1522 і 1525 гг. там выйшлі «Малая падарожная кніжка» і «Апостал». Віленская друкарня Францішка Скарыны была першай ва Усходняй Еўропе.
Ён увайшоў у гісторыю не толькі як беларускі і ўсходнеславянскі першадрукар, але і як філосаф, чый светапогляд спалучаў хрысціянскія, антычныя і гуманістычныя ідэі. Як пісьменнік-празаік і паэт, што служыў не эліце або нейкаму стану, а ўсяму народу. Як выдатны перакладнік з некалькіх старажытных і новых моваў, як рэдактар і выдавец, што дасягнуў найвялікшай гармоніі слова і друкарскага мастацтва. (На думку спецыялістаў, сваёй прыгажосцю і дасканаласцю Скарынавы кнігі перасягаюць як ранейшыя царкоўнаславянскія выданні, так і бальшыню славутых у той час венецыянскіх.)
Пяру Скарыны належьщь геніяльна просты і самы прачулы ў нашай гісторыі патрыятычны гімн-хваласпеў любові да Бацькаўшчыны: «Панежэ ад прыраджэння звяры, ходзячыя ў пустыні, знаюць ямы свая, пціцы, лятаючыя па воздуху, ведаюць гнёзды свая, рыбы, плываючыя па мору і ў рэках, чуюць віры свая, пчолы і тым падобныя бароняць вулляў сваіх, – така ж і людзі, ігдзе зрадзіліся і ўскормлены суць па Бозе, к таму месту вялікую ласку імаюць ».
Вучоныя дагэтуль не могуць адназначна сказаць, якога ён быў веравызнання. Гуманістычныя перакананні асветніка ставілі яго па-над канфесіямі, што выклікала незадаволенасць зацятых прыхільнікаў і праваслаўя, і каталіцтва.
Сын народа, што жыве ў геаграфічным цэнтры Еўропы, Скарына бліскуча спалучыў у творчасці традыцыі візантыйскага Усходу і лацінскага Захаду. Ён аздобіў свае кнігі шматлікімі высокамастацкімі гравюрамі, па якіх можна вывучаць тагачаснае жыццё – побыт, адзенне, тэхніку будоўлі, вайсковую справу. Смела адступаючы ад царкоўных канонаў, ён змясціў у Бібліі ўласную выяву – першы ў гісторыі сусветнага мастацтва партрэт кнігавыдаўца.
У жыцці першадрукара адбілася ўся натхнёная, вірлівая і авантурная эпоха пераходу ад Сярэднявечча да Новага часу.
Музей імя Ф.Скарыны ў Лондане, дзе захоўваецца каля 50 тыс. кніг, у тым ліку рэдкія беларускія старадрукі
На думку некаторых гісторыкаў, ён нейкі час працаваў сакратаром дацкага караля Ганса. Скарына сустракаўся з рэфарматарам Лютэрам і медыкам ды алхімікам Парацэльсам. Браў удзел у складанні агульнадзяржаўнага збору законаў – першага Статута Вялікага Княства Літоўскага 1529 г. Быў сакратаром і прыдворным лекарам у віленскага біскупа Яна. Скарыну запрашаў да сябе на службу магістр Тэўтонскага ордэна Альбрэхт Брандэнбургскі, які надаў яму шляхоцтва.
Калі за братавы даўгі крэдыторы кінулі Скарыну ў вязніцу, яго вызваліў сам вялікі князь Жыгімонт Стары. На знак прызнання асаблівых заслуг перад Айчынаю манарх выдаў вучонаму палачаніну адмысловы ахоўны прывілей.
Ведаючы, што Маскоўшчына не мае сваіх друкарняў, Францішак Скарына прывёз у яе сталіцу партыю сваіх кніг і прапанаваў наладзіць выдавецкую справу. Але і свецкія, і духоўныя ўладары паставіліся да гэтага варожа. Маскоўскі князь Васіль III загадаў скласці з Скарынавых кніг вогнішча. Іх публічнае паленне стала яшчэ адным сведчаннем велізарнай розніцы ў культурных роўнях Вялікага Княства Літоўскага і Масковіі.
Зямны шлях выдатнага гуманіста завяршыўся ў Празе, дзе да яго некалі прыйшла еўрапейская слава. У старажытнай частцы чэшскай сталіцы, на Градчанах памяць нашага суайчынніка ўшанаваная помнікам.
Скарынавыя выданні мелі шырокую чытацкую аўдыторыю не толькі ў натай дзяржаве. Іх ведалі ў Польшчы, Чэхіі, Нямеччыне. Цяпер першадрукі славутага палачаніна захоўваюцца пераважна ў бібліятэках Расеі і Украіны, а таксама ў кнігазборах Кракава, Варшавы, Лондана, Кембриджа, Капенгагена, Любляны, Прагі. Невядомы раней асобнік Скарынавай Бібліі знойдзены нядаўна ў Нямеччыне.
© “У. Арлоў “Краіна Беларусь. Вялікае Княства Літоўскае”, 2012
В одной из них перед именем первопечатника стояло латинское прилагательное egregium в значении «отличный, знаменитый», во второй же значение слова egregium было подано как georgii . Эта единственная форма послужила основанием некоторым исследователям считать, что настоящее имя Скорины было Георгий. И только в 1995 году белорусский историк и книговед Георгий Голенченко нашёл оригинальный текст привилея Сигизмунда, в котором известный фрагмент «с Георгием» был изложен следующим образом: «… egregium Francisci Scorina de Poloczko artium et medicine doctoris» . Ошибка переписчика вызвала споры вокруг имени первопечатника, которые велись в течение более чем 100 лет .
Первоначальное образование получил в Полоцке. Латинский язык изучал в школе монахов-бернардинцев, которая работала при монастыре .
Предположительно, в 1504 году становится студентом Краковской академии (университета), но точная дата поступления в университет неизвестна. В 1506 году Скорина заканчивает факультет вольных искусств со степенью бакалавра , позже получает звание лиценциата медицины и степень доктора вольных искусств.
После этого ещё пять лет Скорина учился в Кракове на факультете медицины, а степень доктора медицины защитил 9 ноября 1512 года, успешно сдав экзамены в Падуанском университете в Италии, где было достаточно специалистов, чтобы эту защиту подтвердить . Вопреки распространённому мнению, Скорина в Падуанском университете не учился, а прибыл туда именно для сдачи экзамена на научную степень, о чём свидетельствует актовая запись университета, датированная 5 ноября 1512 года: «…прибыл некий весьма учёный бедный молодой человек, доктор искусств, родом из очень отдалённых стран, возможно, за четыре тысячи миль и более от этого славного города, для того, чтобы увеличить славу и блеск Падуи, а также процветающего собрания философов гимназии и святой нашей Коллегии. Он обратился к Коллегии с просьбой разрешить ему в качестве дара и особой милости подвергнуться милостью божьей испытаниям в области медицины при этой святой Коллегии. Если, Ваши превосходительства, позволите, то представлю его самого. Молодой человек и вышеупомянутый доктор носит имя господина Франциска, сына покойного Луки Скорины из Полоцка, русин…» 6 ноября 1512 года Скорина прошёл пробные испытания, а 9 ноября блестяще сдал особый экзамен и получил знаки медицинского достоинства.
В 1525 году последний магистр Тевтонского ордена Альбрехт Бранденбургский провёл секуляризацию Ордена и провозгласил светское Прусское герцогство , вассальное по отношению к Королевству Польскому. Магистр был увлечён реформаторскими переменами, которые в первую очередь касались церкви и школы. Для книгоиздательского дела Альбрехт в 1529 или 1530 году пригласил в Кёнигсберг Франциска Скорину. Пишет сам герцог: «Не так давно приняли мы прибывшего в наше владение и Прусское княжество славного мужа Франциска Скорину из Полоцка, доктора медицины, почтеннейшего из ваших граждан как нашего подданного, дворянина и любимого нами верного слугу. Далее, поскольку дела, имущество, жена, дети, которых у вас оставил,- отсюда его зовут, то, отъезжая туда, покорнейше просил нас, чтобы письмом нашим поручили Вашей опеке…» .
В 1529 году умирает старший брат Франциска Скорины Иван, кредиторы которого выставили имущественные претензии самому Франциску (видимо, отсюда и спешный отъезд с рекомендательным письмом герцога Альбрехта). Скорина вернулся в Вильну, забрав с собой печатника и иудея-лекаря. Цель поступка неизвестна, но «краже» специалистов обиделся герцог Альбрехт и уже 26 мая 1530 года в письме к воеводе виленскому Альбрехту Гаштольду потребовал возвращения людей.
5 февраля 1532 года кредиторы покойного Ивана Скорины, обратившись с жалобой к королю польскому и великому князю литовскому Сигизмунду I , добились ареста Франциска за долги брата под предлогом того, что Скорина будто бы скрывал унаследованное от покойного имущество и постоянно переезжал с места на место (хотя на самом деле наследником был сын Ивана Роман). Несколько месяцев Франциск Скорина просидел в познанской тюрьме, пока его племянник Роман не добился встречи с королём, которому объяснил дело. 24 мая 1532 года Сигизмунд I издаёт привилей об освобождении Франциска Скорины из тюрьмы. 17 июня познанский суд окончательно решил дело в пользу Скорины. А 21 и 25 ноября Сигизмунд, разобравшись с помощью епископа Яна в деле, издаёт два привилея , по которым Франциск Скорина не только признаётся невиновным и получает свободу, но и всевозможные льготы - защиту от любых судебных преследований (кроме как по королевскому предписанию), защиту от арестов и полную неприкосновенность имущества, освобождение от повинностей и городских служб, а также «от юрисдикции и власти всех и каждого в отдельности - воевод, каштелянов, старост и прочих сановников, врядников и всяких судей» .
В 1534 году Франциск Скорина предпринял поездку в Великое княжество Московское , откуда его изгнали как католика . Из польского документа от 1552 года короля польского и великого князя литовского Сигизмунда II Августа к Альберту Кричке, своему послу в Риме при папе Юлии III следует, что книги Скорины в Москве были сожжены за латинство .
Около 1535 года Скорина переехал в Прагу , где, скорее всего, работал врачом или, маловероятно, садовником при королевском дворе. Распространённая версия о том, что Скорина занимал должность королевского садовника по приглашению короля Фердинанда I и основал знаменитый сад на Градчанах , не имеет под собой серьёзных оснований. Чешские исследователи, а вслед за ними и иностранные историки архитектуры, придерживаются канонической теории, что «сад на Граде» был заложен в 1534 году приглашёнными итальянцами Джованни Спацио и Франческо Бонафорде . Близость имён Франческо - Франциск породила версию о садовнической деятельности Скорины, тем более, что в переписке между Фердинандом I и Богемской палатой чётко отмечается: «мастер Франциск», «итальянский садовник», который получил расчет и уехал из Праги около 1539 года . Однако в грамоте 1552 года Фердинанда I сыну тогда уже покойного Франциска Скорины Симеону есть фраза «наш садовник» . Чем на самом деле Франциск Скорина занимался в Праге последние годы жизни - в точности неизвестно. Вероятнее всего, практиковал как врач.
Точная дата его смерти не установлена, большинство учёных предполагают, что Скорина скончался около 1551 года , поскольку в 1552 году его сын Симеон Рус (врач, как и его отец Франциск) приезжал в Прагу за наследством.
Книги
Язык, на котором Франциск Скорина печатал свои книги, был основан на церковнославянском языке , но с большим количеством белорусских слов , и поэтому был больше всего понятен жителям Великого княжества Литовского . Долгое время среди белорусских лингвистов велись дискуссии о том, на какой язык перевёл книги Скорина: на белорусскую редакцию (извод) церковнославянского языка или на церковный стиль старобелорусского языка . В настоящее время белорусские лингвисты сходятся во мнении, что язык переводов Библии Франциска Скорины - это белорусская редакция (извод) церковнославянского языка . При этом в работах Скорины замечено влияние чешского и польского языков.
Шрифты и гравированные заставки из виленской типографии Скорины использовались книгоиздателями ещё сто лет.
Взгляды
Взгляды Франциска Скорины свидетельствуют о нём как о просветителе, патриоте , гуманисте . В текстах Библии просветитель Скорина предстает человеком, который содействует расширению письменности, знаний. Об этом свидетельствуют его призыв к чтению: «И всякому человеку потребна чести, понеже ест зерцало жития нашего, лекарство душевное, потеха всем смутным, они же суть в бедах и в немощах положены, надежа истинная…» . Франциск Скорина - начинатель нового понимания патриотизма: как любви и уважения к своему Отечеству. С патриотических позиций воспринимаются следующие его слова: «Понеже от прирожения звери, ходящия в пустыни, знають ямы своя, птици, летающие по возъдуху, ведають гнезда своя; рибы, плывающие по морю и в реках, чують виры своя; пчелы и тым подобная боронять ульев своих, - тако ж и люди, и где зродилися и ускормлены суть по бозе, к тому месту великую ласку имають» .
Гуманист Скорина оставил свой моральный завет в следующих строчках, которые содержат мудрость человеческой жизни и взаимоотношений людей: «Закон прироженый в том наболей соблюдаем бывает: то чинити иным всем, что самому любо ест от иных всех, итого не чинити иным, чего сам не хощеши от иных имети… Сей закон прироженый ест в серци единого кажного человека» .
Предисловия и послесловия в Библии Франциска Скорины, где он раскрывает глубокий смысл библейских представлений, пропитаны заботой о разумном упорядочении общества, воспитания человека, установления достойной жизни на земле.
Вероисповедание
Какой конфессии придерживался Франциск Скорина, в точности неизвестно. Никаких прямых доказательств на этот счет нет, не сохранились и свидетельства самого Скорины. Единственным прямым указанием является высказывание униатского архимандрита Атаназия Антония Селявы , автора полемической книги Anteleuchus (Вильня , ), который, обращаясь к православным , писал о начале Реформации в Беларуси : «Перед унией (Брестской церковной унией 1596 года) был Скорина, еретик -гусит , который для вас печатал в Праге книги по-руски » .
Католицизм
Существует также ещё один любопытный документ - рекомендательное письмо римского кардинала Иосафа полоцкому архиепископу о неком Иоанне Хризансоме Скорине, написанное в Риме. В нём сообщается, что светлейший и почтеннейший брат Иоанн Хризансом Скорина, который должен вручить послание его преосвященству полоцкому архиепископу, обучен в «этом городском коллегиуме» , возведен в сан священника и «возвращается» в диоцезию. Возможно, этот Иоанн Хризансом Скорина был полочанин и приходился родственником Франциску Скорине. Можно предположить, что клан Скоринов все-таки был католическим. И тогда вполне логичным выглядит и то, что первопечатник Скорина носил католическое имя Франциск. Стоит, однако, отметить, что, хотя при первоначальной публикации документ был отнесен к 1558 году , позднее исследователь Г.Галенченко установил, что дата была отчитана с ошибкой и документ следует относить к 18 веку. С этим согласуются и упоминаемые в документе реалии, в частности существование католической полоцкой епархии.
Православие
Память
Галерея
Медаль Франциска Скорины
Orden Francisca Scorina.jpg
Орден Франциска Скорины
Напишите отзыв о статье "Скорина, Франциск"
Примечания
- Тарасаў, К.І. Глосы да часоў Жыгімонта Старога / Кастусь Тарасаў // Памяць пра легенды: постаці беларускай мінуўшчыны / Кастусь Тарасаў. Выд. 2-е, дапоўненае. Мінск, «Полымя», 1994. С. 105. ISBN 5-345-00706-3
- Галечанка Г. Скарына // Вялікае Княства Літоўскае. Энцыклапедыя у 3 т . - Мн. : БелЭн , 2005. - Т. 2: Кадэцкі корпус - Яцкевіч. - С. 575-582. - 788 с. - ISBN 985-11-0378-0 .
- web.archive.org/web/20060909181030/starbel.narod.ru/skar_zhycc.rar Актовая запись Падуанского университета об особом экзамене Ф. Скорины на степень доктора медицинских наук, 9 ноября 1512 года // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
- web.archive.org/web/20060909181030/starbel.narod.ru/skar_zhycc.rar Актовая запись Падуанского университета о допущении Ф. Скорины к испытанию на степень доктора медицинских наук, 6 ноября 1512 года // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
- Виктор Корбут. // Беларусь сегодня. - Мн. , 2014. - № 233(24614) .
- web.archive.org/web/20060909181030/starbel.narod.ru/skar_zhycc.rar Письмо герцога Альбрехта виленскому магистрату в защиту Скорины, 18 мая 1530 года // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
- web.archive.org/web/20060909181030/starbel.narod.ru/skar_zhycc.rar Вторая привилегированная грамота короля Польши и великого князя Литовского Сигизмунда I в защиту Ф. Скорины // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
- См. письмо. // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
- Л. Алешина.
- [Тарасаў, К.І. Глосы да часоў Жыгімонта Старога / Кастусь Тарасаў // Памяць пра легенды: постаці беларускай мінуўшчыны / Кастусь Тарасаў. Выд. 2-е, дапоўненае. Мінск, «Полымя», 1994. С. 106. ISBN 5-345-00706-3 ]
- Переписка Богемской палаты с королём Фердинандом I // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR:
- Доверительная грамота короля Фердинанда I, выданная сыну Ф. Скорины Симеону, 29 января 1552 г. // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR:
- Паноў С. В. Францыск Скарына - усходнеславянскі і беларускі гуманіст і асветнік//Матэрыялы па гісторыі Беларусі. 8-е выданне, перапрацаванае. -Мн.: Аверсэв, 2005. С. 89-92. ISBN 985-478-881-4
- Немировский Е. Л. Франциск Скорина. Мн.,1990.
- web.archive.org/web/20060909181030/starbel.narod.ru/skar_zhycc.rar Фрагмент из инструкции короля Польши и великого князя Литовского Сигизмунда II Августа своему послу Альберту Кричке при папе Юлии III о сожжении в Москве книг «Библии», изданных на русском языке, 1552 г. // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
- Пичета В. И. Белоруссия и Литва XV-XVI вв. М.,1961.
- web.archive.org/web/20060909181030/starbel.narod.ru/skar_zhycc.rar Рекомендация римского кардинала Иосафа полоцкому архиепископу на Иоанна Хризастома Скорину (25 апреля 1558 г., Рим) // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
- Галенчанка Георгій (Мінск). Праблемныя дакументы Скарыніяны ў кантэксце рэальнай крытыкі. У: 480 год беларускага кнігадрукавання: Матэрыялы Трэціх Скарынаўскіх чытанняў / Гал. рэд. А. Мальдзіс і інш. - Мн.: Беларуская навука, 1998. (Беларусіка=Albaruthenica; Кн. 9).
- www.hramvsr.by/hoteev-reformation.php Хотеев А. (свящ.) Реформация в Беларуси XVI в. и неохаризматические чаяния
- presidium.bas-net.by/S/SR.htm Агиевич Вл. Вл. Skoryna incognitus… seu incomprehensus. Институт философии и права Национальной Академии наук Беларуси. Минск, 1994-1999
- Уляхин М. Полная биография Георгия (Доктора медицинских и свободных наук Франциска) Скорины. - Полоцк: Наследие Ф.Скорины, 1994. - С.9 −10.
- archive.is/20120724015525/starbel.narod.ru/skar_zhycc.rar Актовая запись Падуанского университета об особом экзамене Ф. Скорины на степень доктора медицинских наук, 9 ноября 1512 г. // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
- archive.is/20120724015525/starbel.narod.ru/skar_zhycc.rar Фрагмент рассуждений Варфоломея Копитара о встрече Ф. Скорины в Виттенберге с М. Лютером и Ф. Меланхтоном. (Лат., Словакия, 1839 г.) // Сборник документов о жизни и деятельности Ф. Скорины || По изд.: Франциск Скорина и его время. Энциклопедический справочник. Мн., 1990. С. 584-603. - Эл. версия: 2002. HTML, архив RAR: 55 kb.
Литература
- Владимиров П. В. Доктор Франциск Скорина: Его переводы, печатные издания и язык. - СПб. , 1888.
- Чатырохсотлецце беларускага друку, 1525-1925. - Мн. , 1926. (белор.)
- Алексютовіч М. А. Скарына, яго дзейнасць і светапогляд. - Мн. , 1958. (белор.)
- 450 год беларускага кнігадрукавання. - Мн. , 1968. (белор.)
- Анічэнка У. В. Слоўнік мовы Скарыны. - Т. 1-3. - Мн. , 1977-1994. (белор.)
- Мальдзіс А. Францыск Скарына як прыхільнік збліжэння і ўзаемаразумення людзей і народаў. - Мн. , 1988. (белор.)
- Францыск Скарына і яго час: Энцыклапедычны даведеднік. - Мн. , 1988. (белор.)
- Францыск Скарына: 3борнік дакументаў і матэрыялаў. - Мн. , 1988. (белор.)
- Гравюры Францыска Скарыны. - Мн. , 1990. (белор.)
- Спадчына Скарыны: 3борнік матэрыялаў першых Скарынаўскіх чытанняў (1986). - Мн. , 1989. (белор.)
- Каўка А. Тут мой народ: Францішак Скарына і белеруская літаратура XVI - пач. XX стст. - Мн. , 1989. (белор.)
- Лойко О. А. Скорина / Авториз. пер. с белорус. Г. Бубнова.. - М .: Молодая гвардия , 1989. - 352, с. - (Жизнь замечательных людей . Серия биографий. Вып. 2 (693)). - 150 000 экз. - ISBN 5-235-00675-5 . (в пер.)
- Тумаш В. Пяць стагодзьдзяў Скарыніяны, XVI-XX: [Бібліягр.]. - Нью Ёрк, 1989. (белор.)
- Булыка А. М., Жураўскі А. І., Свяжынскі У. М. Мова выданняў Францыска Скарыны. - Мн. , 1990. (белор.)
- Конан У. М. Боская і людская мудрасць: (Францішак Скарына: жыццё, творчасць, светапогляд). - Мн. , 1990. (белор.)
- Лабынцаў Ю. Пачатае Скарынам: Беларуская друкаваная літаратура эпохі Рэнесансу. - Мн. , 1990. (белор.)
- Лабынцаў Ю. Скарынаўскі каляндар: (Да 500-годдзя з дня нараджэння Ф.Скарыны). - 2 выд. - Мн. , 1990. (белор.)
- Мова выданняў Францыска Скарыны / А. М. Булыка, А.І. Жураўскі, У. М. Свяжынскі. - Мн. : Наука і тэхніка, 1990. (белор.)
- Подокшин С. А. Франциск Скорина. - М .: Мысль , 1981. - 216 с. - (Мыслители прошлого). - 80 000 экз. (обл.)
- Падокшын С. А. Філасофская думка эпохі Адраджэння ў Беларусі: Ад Францыска Скарыны да Сімяона Полацкага. - Мн. , 1990. (белор.)
- Скарына і яго эпоха . - Мн. , 1990. (белор.)
- Францыск Скарына: Жыццё і дзейнасць: Паказальнік літарутуры. - Мн. , 1990. (белор.)
- Чамярыцкі В. А. Беларускі тытан эпохі Адраджэння. - М ., 1990. (белор.)
- Дварчанін I. Францішак Скарына як культурны дзеяч і гуманіст на беларускай ніве / пер. з чэш. мовы. - Мн. , 1991. (белор.)
- Галенчанка Г. Я. . - Мн. , 1993. (белор.)
- Запісы Белерускага інстытута навукі й мастацтва. - Кн. 21. - New York, 1994. (белор.)
- Скарына Францыск // Мысліцелі і асветнікі Беларусі, X-XIX стст. : Энцыклапедычны даведнік. - Мн. : БелЭн, 1995. - 671 с. (белор.)
- Францыск Скарына: Жыццё і дзейнасць: Паказальнік літарутуры. Дадаткі за 1530-1988 гг., 1989-1993 гг. - Мн. , 1995. (белор.)
- Яскевіч А. А. Творы Ф. Скарыны: Жанравая структура. Філасоўскія погляды. Мастацтва слова. - Мн. , 1995. (белор.)
- Беларусіка = Albaruthenica. - Кн. 9.: 480 год беларускага кнігадрукавання: Матэрыялы 3-х Скарынаўскіх чытанняў. - Мн. , 1998. (белор.)
- Агіевіч У. У. Сімволіка гравюры Скарыны. - Мн. , 1999. (белор.)
- Скарына Францыск // Асветнікі зямлі Беларускай: Энцыклапедычны даведнік. / Пад рэд. У. М. Жука. - Мн. : БелЭн, 2001. - 496 с. (белор.)
- Галечанка Г. Я. // Российские и славянские исследования: Журнал. - 2007. - Вып. 2. (белор.)
Ссылки
- // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.
- Скорина Франциск - статья из Большой советской энциклопедии .
- (белор.)
- (белор.)
- - фотографии старопечатных книг. Издания Скорины даны под номерами 14-23, 26-35, 39-59 и 61.
|
||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Скорина, Франциск
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu"est ce qu"il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l"agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.
Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Франциск Скорина - выдающийся деятель белорусской культуры XVI в., основатель белорусского и восточнославянского книгопечатания, разносторонняя деятельность которого имела общеславянское значение. Ученый, писатель, переводчик и художник, доктор философии и медицины, гуманист и просветитель Франциск Скорина оказал значительное воздействие на развитие многих сфер белорусской культуры. Его книгоиздательская деятельность отвечала требованиями времени и широких слоев белорусского населения и, вместе с тем, выражала глубокое органическое единство всей восточнославянской культуры, которая была неотъемлемой частью духовной сокровищницы всех европейских народов.
Франциск Скорина родился в Полоцке. Точная дата его рождения неизвестна. Предполагают, что он родился около 1490г. Однако, по мнению представителя Института философии и права Национальной Академии наук Беларуси Вл. Вл. Агневича датой рождения Ф. Скорины является 23 апреля 1476 года. В других научных источниках эта дата его рождения своего подтверждения не нашла. Напротив, большинство из литераторов указывают, что Ф. Скорина действительно родился в 1490 году. Предположение это опирается на существование в те времена обычая отдавать на учебу в университеты мальчиков, как правило, в возрасте 14 - 15 лет. Но на возраст школяра руководство университетов не особенно обращало внимание; год рождения не записывался, т.к не имел, очевидно, существенного значения. Не исключено, что Ф. Скорина был студентом - переростком. Возможно, отсюда и берет начало исключительная серьезность, с которой он относился к учебе, а позднее и к культурной и научной деятельности.
Предполагают, что первоначальное образование Ф. Скорина получил в доме родителей, здесь научился читать по Псалтыри и писать кирилловскими буквами. От родителей он перенял любовь и уважение к родному Полоцку, название, которое позднее всегда подкреплял эпитетом "славный", привык гордиться людьми "посполитыми", народом "языка русского", а затем пришел к мысли дать соплеменникам свет знаний, приобщить их к культурной жизни Европы. Чтобы заняться наукой, Ф. Скорине потребовалось освоить латынь - тогдашний язык науки. Поэтому есть основание предполагать, что он должен был определенное время учиться в школе при одном из католических костелов в Полоцке или в Вильно. В 1504г. любознательный и предприимчивый полочанин отправляется в Краков, поступает в университет, где штудирует так называемые свободные науки, а через 2 года (в 1506) получает первую ученую степень бакалавра. Чтобы продолжать учебу, Ф. Скорине необходимо было получить еще и степень магистра искусств. Это он мог сделать в Краковском или в каком-либо ином университете (точных сведений не обнаружено). Степень магистра вольных искусств давала право Ф. Скорине поступать на самые престижные факультеты университетов Европы, которыми считались медицинский и теологический.
Это образование уже позволяло получить должность, которая обеспечила ему спокойную жизнь. Предполагают, что около 1508 Ф. Скорина временно служил секретарем у датского короля. В 1512 он уже в итальянском городе Падуе, университет которого славился не только медицинским факультетом, но и как школа ученых-гуманистов. На заседании медицинской коллегии университета в костеле святого Урбана было принято постановление о допуске бедного, но способного и образованного русина Франциска Скорину к экзамену на получение ученой степени доктора лекарских наук. Два дня в диспутах с выдающимися учеными защищал Ф. Скорина свои научные тезисы и 9.11.1512 единогласно был признан достойным высокого звания ученого-медика. Сохранились записи протокола экзамена, где, в частности, говорится: "Он проявил себя столь похвально и превосходно во время строгого испытания, излагая ответы на заданные ему вопросы и отвергая выдвинутые против него доказательства, что получил единодушно одобрение всех присутствующих ученых без исключений и был признан обладающим достаточными знаниями в области медицины". Позднее он сам себя всегда будет именовать: " в науках и лекарстве учитель", "в лекарских науках Доктор", "ученый" или "избранный муж". Это явилось знаменательным событием в его жизни и в истории культуры Белоруссии - купеческий сын из Полоцка подтвердил, что способности и призвание более ценны, чем аристократическое происхождение. Он хотя и бедный, но способный, настойчивый и деловитый, он тот, кто своим трудом, волей преодолел трудности и поднялся до вершин средневековой образованности.
После ученого триумфа сведения о Ф. Скорине снова теряются на целых 5 лет. Где-то между 1512 и 1517 Ф. Скорина появляется в Праге, где с времен гуситского движения существовала традиция использования библейских книг в формировании общественного сознания, установлении более справедливого общества и воспитании людей в патриотическом духе. Высказывают гипотезу, что Ф. Скорина еще после завершения обучения в Краковском университете мог жить и продолжать учебу в Праге. Ведь для перевода и издания Библии ему необходимо было познакомиться не только с чешской библеистикой, но и основательно изучить чешский язык. Поэтому избрать Прагу местом для организации книгопечатания мог только тот, кто знал ее научно-издательскую среду. В Праге Ф. Скорина заказывает печатное оборудование, приступает к переводу и комментированию книг Библии. Образованный и деловитый полочанин положил начало белорусскому и восточнославянскому книгопечатанию.
6 августа 1517 года выходит Псалтырь, затем почти каждый месяц издается новая книжка Библии. За два года он издал 23 иллюстрированные книги. На заре книгопечатания (Гуттенберг изобрел наборную печать лишь в середине ХV века) такой темп был невозможен без предварительной подготовки. Вероятно, Скорина уже имел рукопись всех книг Библии в своем переводе на родной язык, чем и занимался несколько лет после учебы в Италии.
Изданная Ф. Скориной Библия в его переводе на старобелорусский язык - уникальное явление. Написанные им предисловия и послесловия запечатлели необычное для той эпохи развитое чувство авторского самосознания, патриотизма, дополненное несвойственным для древнего мира, но характерным для христианина чувством историзма, осознанием неповторимости каждого события жизни.
Восхищает и оформление книг Скорины. В первую белорусскую Библию издатель включил почти полсотни иллюстраций. Многочисленные заставки, иные декоративные элементы, гармонирующие с версткой страниц, шрифтом и титульными листами. В его пражских изданиях - множество орнаментальных украшений и около тысячи графических инициалов. Позже, в изданиях, выпускаемых на родине, он использовал таких инициалов более тысячи. Уникальность первой белорусской Библии также в том, что издатель и комментатор поместил в книгах сложный по композиции и символическому смыслу свой портрет. По мнению некоторых исследователей в символических гравюрах зашифрована догадка о гелиоцентрической системе… Если вдуматься, это не вызывает большого удивления. У Франциска Скорины много общего с Николаем Коперником. Примерно в одно и то же время они учились не только в Польше, но и Италии. Оба изучали медицину. Возможно, и встречались. Но главное в ином. Ф. Скорина и Н. Коперник являются основоположниками нового времени, они оба были порождением одной и той же духовно-исторической среды.
Книги Ф. Скорины - уникальное явление мировой культуры: полного собрания его оригинальных изданий нет ни в одной библиотеке мира. Чешские издания (23 книги) стали общедоступными после их факсимильного воспроизведения издательством "Белорусская энциклопедия" в начале 1990-х. В прошлом году по инициативе немецкого слависта Ганса Ротэ осуществлено факсимильное переиздание с теоретическими и текстологическими комментариями еще более редкого издания Ф. Скорины "Апостола".
Около 1521 года Скорина возвратился на родину, основал в Вильне первую восточнославянскую типографию. Уже в следующем году издает "Малую подорожную книжку", где объединил Псалтырь, тексты церковных служб и гимнов, а также астрономический церковный календарь. В марте 1525 г. там же выпустил "Апостол" (Деяния и послания апостолов). С этой книги спустя 40 лет начали в Москве российское книгопечатание Иван Федоров и Петр Мстиславец, оба уроженца Беларуси.
Почти десять лет Скорина совмещает две должности - секретаря и врача - у виленского епископа - внебрачного королевского сына. Одновременно не покидает издательские дела, с братом занимается торговлей. Не прекращает Ф. Скорина путешествовать. Он наведывается в Виттенберг к основателю немецкого протестантизма Мартину Лютеру. Как раз в это время (1522-1542 г. г) основатель лютеранства переводил на немецкий язык и издавал протестантскую Библию. К тому же, он был доктором теологии, а Скорина глубоко интересовался социально-правовыми, философскими и этическими проблемами в контексте библейского учения. Однако сближения между ними не состоялось. Более того, Лютер заподозрил в белорусском первопечатнике католического миссионера, а также вспомнил пророчество, что ему грозят чары, и покинул город.
Вообще много схожего в этих судьбах. Мартин Лютер, издав протестантскую "Библию" на немецком языке, фактически канонизировал его. То же самое можно сказать о роли Франциска Скорины в формировании белорусского языка. Более того - бесспорно влияние его книг и на русский язык.
Примерно в то же время, когда Ф. Скорина посещал М. Лютера, он побывал в Москве с просветительской миссией. Вероятно, он предложил свои книги и услуги как издателя и переводчика. Однако по приказу московского князя был изгнан из города, а привезенные им книги публично сожжены как "еретические", поскольку были изданы в католической стране. Не вызывает сомнения, что часть из них все же сохранилась. Но влияние белоруса Ф. Скорины на формирование русского языка в большей мере произошло позже - посредством издания книг в Московии И. Федоровым и П. Мстиславцем, которые использовали в своей работе труды соотечественника.
Вскоре Ф. Скорина по приглашению последнего магистра Тевтонского ордена прусского герцога Альбрехта посещает Кенигсберг. Однако в это время в Вильне во время пожара, уничтожившего две трети города, сгорела типография Скорины. Пришлось, несмотря на гнев герцога, возвращаться. Драматические события на этом не закончились. Во время пожара погибла его жена. Годом раньше умер старший брат, наследник коммерческого дела отца. Его кредиторы, польские "банкиры", предъявили долговые претензии Франциску, и он оказался в тюрьме. Правда, через несколько недель королевским указом был освобожден, взят под королевскую опеку, юридически приравнен к шляхетскому (дворянскому) сословью. Монарх выдал ему специальную привилегию: "Пусть никто кроме нас и наследников наших, не имеет права привлекать его к суду и судить, какой бы не была значительной или незначительной причина его вызова в суд…" (Заметьте: опять королевская милость).
Издательская и просветительская деятельность не принесли Ф. Скорине дивидендов, скорее истощили его первоначальный капитал. Умирает и покровитель - виленский епископ. Франциск отправляется в Прагу, где становится садовником у короля Фердинанда 1 Габсбурга, который позже станет императором Священной Римской империи. Можно задаться вопросом: что за необычное превращение врача и издателя в садовника? Объяснение простое: скорее всего Ф. Скорина был ботаником-садоводом. В те времена медицинское образование включало в себя и познания в области ботаники. По некоторым архивным данным Скорина в Праге специализировался на разведении цитрусовых и трав для врачевания.
Сохранилась переписка чешского короля со своим секретарем, из которой выясняется, что "итальянский садовник Франциск" (так называли там Ф. Скорину) служил не до конца своих дней, а только до июля 1539 года. Именно тогда король удостоил его прощальной аудиенции.
Спустя 13 лет Фердинанд издал грамоту, в которой сообщалось, что "доктор Франтишек Рус Скорина из Полоцка, который некогда жил, наш садовник, в этом королевстве Чешском был чужестранцем, - сошел на вечный покой и оставил после себя сына Симеона Руса и определенное имущество, бумаги, деньги и прочее, ему принадлежащее". Король приказал всем служащим государства помогать сыну Скорины при получении наследства. Архивы свидетельствуют, что Симеон унаследовал и искусство отца: был практикующим врачом и садовником.
Чем занимался перед смертью "Франциск из славного места Полоцка", возвратился ли он к издательскому делу, история умалчивает.
Все тот же Вл. Вл. Агневич устанавливает точную дату и место смерти Ф. Скорины - 21 июня 1551г. в г. Падуя.
(ок. 1490, Полоцк — ок. 1551, Прага)
Самый выдающийся представитель ренессансной духовной культуры Беларуси, культурный деятель, гуманист, просветитель, отечественный и восточнославянский первопечатник, писатель, переводчик и комментатор Библии Франциск Скорина родился в конце XV века в городе Полоцк в купеческой семье.
Начальный период жизни Франциска Скорины практически неизвестен. Приблизительная дата его рождения - около 1490 года - определяется по косвенным сведениям. Начальное образование, вероятно, получил в Полоцке, который являлся крупнейшим духовным центром белорусских земель, и мог продолжить обучение в кафедральной школе в Вильно - столице Великого княжества Литовского.
В 1504 году Франциск Скорина поступил в Краковскую академию (университет) на философский факультет и через два года (минимальный срок для студентов данного факультета) успешно сдал экзамен на степень бакалавра свободных искусств. Неизвестно, где он получил следующую степень доктора философии и приобрёл медицинские знания. Возможно, также в Кракове, где в начале XVI века уже действовала медицинская кафедра, но без права защиты высшей научной степени. 9 ноября 1512 года в Италии, в Падуанском университете в присутствии коллегии докторов и профессоров университета, архиепископа, жителей Падуи и Вероны, студентов, Франциск Скорина блистательно защитил диссертацию на очень престижную степень доктора в «лечебных науках».
В 1513-1516 годах Скорина, как считают исследователи, жил в Вильно, где, вероятно, и принял решение заняться практически неизвестным в Великом княжестве Литовском печатным и издательским делом. Он заручился поддержкой столичных купцов, членов городского магистрата; определился, что будет издавать самую популярную книгу христианского мира - Библию. В Вильно была начата работа по поиску и обработке необходимых источников, подготовка первых текстов и переводов, а также определено наиболее подходящее место для организации нового дела - чешская Прага, где уже существовали традиции славянского книгопечатания и с которой Великим княжеством Литовским поддерживались устойчивые торговые связи.
В неизвестной сегодня пражской типографии под руководством и при решающем участии самого Франциска Скорины был подготовлен и впервые издан «русскими» (кириллическими) шрифтами на церковнославянском языке в белорусской редакции комплекс библейских книг в сопровождении авторских комментариев и толкований. Очевидно, что Скорина имел намерение издать все книги Библии. Однако успел подготовить и напечатать лишь 23 книги Ветхого Завета - первой части Библии. 6 августа 1517 года была издана первая книга - Псалтирь. В конце 1519 или в начале 1520 года были напечатаны последние.
Большой интерес представляют предисловия Скорины к книгам Библии, которые отражают мировосприятие, взгляды и идеи гуманиста. Например, в предисловии к Книге Юдифь 1519 года Скорина пишет о неразрывной связи и любви людей и всего живого к родине: «Понеже от прирождения звери, ходящие в пустыни, знають ямы своя, птици, летающие по возъдуху, ведають гнезда своя, рыбы, плывающие по морю и в реках, чують виры своя, пчелы и тым подобная боронять ульев своих, - тако ж и люди, игде зродилися и ускормлены суть по Бозе, к тому месту великую ласку имеють».
Все пражские издания Скорины декорированы в лучших традициях европейского книгопечатания, их украшают более 40 сюжетных гравюр, разнообразные орнаменты и шрифты. К сожалению, неизвестно, кто сотрудничал с гуманистом в его издательской и печатной деятельности. Считается, что над гравюрами и декоративными элементами изданий работали представители разных художественных школ, возможно, при участии самого Скорины.
Около 1520 года Франциск Скорина покинул Чешское королевство и переехал в Вильно, где организовал собственную типографию, которая разместилась в доме «найстаршего бурмистра» (председателя городского магистрата) Якуба Бабича, вблизи главной рыночной площади. Это была первая типография в Великом княжестве Литовском и в Восточной Европе. Около 1522 года здесь вышла « » (хорошо сохранившийся экземпляр этого издания находится в корпоративной коллекции Белгазпромбанка), а в 1525 году - «Апостол». Виленские издания существенно отличаются от пражских по внешнему виду и декору: они меньшего формата, с редкими гравюрами и другой орнаментацией. Книги Франциска Скорины предназначались как для использования в церковных службах, так и для частного читателя. В печатной книге Скорина видел огромные возможности духовного просвещения всего «посполитого люда языка руского».
Во второй половине 1520-х годов издательская деятельность Скорины прекратилась, вероятно, из-за отсутствия финансовой поддержки, поскольку к этому времени многие друзья и меценаты Скорины (Богдан Онков, Якуб Бабич, Юрий Одверник) уже умерли.
Есть сведения, что в этот период Франциск Скорина выполнял функции секретаря виленского католического епископа Яна и занимался медицинской деятельностью. Некоторые исследователи считают, что в конце 1520-х - начале 1530-х годов Скорина ездил в Москву для распространения своих изданий и с предложением организации здесь типографии, однако поездка была неудачной. Точно известно о путешествии Скорины в 1530 году по приглашению герцога Альбрехта Гогенцоллерна в Кёнигсберг (сейчас - Калининград, Россия). Однако не ясно, был ли причиной визита опыт Скорины в издательской деятельности. Поскольку это могли быть и его знания в медицине, так как поездка в Прусское герцогство пришлась на всплеск эпидемии «английской горячки», которая опустошила многие европейские страны.
В конце 1520-х - начале 1530-х годов материальное положение Скорины сильно ухудшилось. Более того, в 1529 году после смерти старшего брата Ивана, «виленского мещанина», занимавшегося торговлей кожами и мехами, Франциск Скорина отсидел несколько месяцев в тюрьме из-за долгов, оставленных братом, пока из-за границы не прибыл сын Ивана Роман и не засвидетельствовал отцовские долги кредиторам.
Разные причины, в том числе и неблагоприятное внешнеполитическое положение Великого княжества Литовского в результате военных конфликтов с Московским государством, могли вынудить Франциска Скорину переехать в Прагу. Здесь, как считают исследователи, в конце 1530-1540-х годах, он служил «заградником» (садовником) королевского парка в Градчанах.
Умер Франциск Скорина, вероятно, около 1551 года, так как в январе 1552 года его сын Симеон получил от чешского короля привилегию на наследство отца. Место захоронения Скорины не известно.