Раздел I. Древняя Русь - Великое княжество Литовское и Русь. Лекция: Причины, характерные черты и особенности образования единого государства От свободы к воле

Процесс образования русского централизованного государства начался во второй половине XIII в. и завершился в начале XVI сто­летия. В это время была ликвидирована политическая независи­мость ряда важнейших русских княжеств и феодальных респуб­лик. К Москве были присоединены суздальско-нижегородские, ростовские, ярославские, тверские, новгородские земли, что озна­чало образование единой государственной территории и начало пе­рестройки политической системы, завершившейся установлением самодержавия в России.

К процессу образования российского централизованного госу­дарства привели определенные экономические, социальные, поли­тические и духовные предпосылки.

Существуют различные точки зрения по вопросу о причинах образования централизованного государства. Одни историки счи­тают, что причины политической централизации и сам ее процесс в России были такими же, как и в странах Западной Европы. Они полагают, что материальной основой образования единого Россий­ского государства с центром в Москве было появление в XIV в. в русских землях таких признаков раннебуржуазных отношений, как развитие ремесла, торговли и рынка (Ж. Дюби).

Однако большинство отечественных историков придерживаются мнения о том, что ни подъем производительных сил в сельском хозяйстве, ни развитие ремесла и торговли, ни рост городов как экономических центров в XIV-XV столетиях не являются свиде­тельством зарождения раннебуржуазных отношений, и поэтому процесс образования единого российского государства происходил на феодальной основе (М.М. Горинов, А.А. Горский, А.А. Дани­лов и др.).

Главную экономическую причину образования централизован­ного государства они видят в развитии феодальных отношений «вширь» и «вглубь». Происходило распределение этих отношений на всю территорию Северо-Восточной Руси и появление наряду с вотчинами условного феодального землевладения.

Развитие условного феодального землевладения сопровожда­лось усилением феодальной эксплуатации и обострением соци­альных противоречий в стране - между крестьянами и феодала­ми, между различными группами феодалов за владение крестья­нами. Средние и мелкие феодалы нуждались в сильной центра­лизованной власти, которая могла бы держать в повиновении крестьян и ограничивать феодальные права и привилегии бояр-вотчинников.

В качестве внутриполитической причины сторонники данной концепции образования единого Российского государства называ­ют возвышение и рост политического влияния нескольких феодаль­ных центров: Москвы, Твери, Суздали, претендующих на объеди­нение вокруг себя остальных русских земель. Происходит процесс усиления княжеской власти, стремящейся подчинить себе удель­ных князей и бояр-вотчинников.

По мнению ряда ученых, в XIV-XV вв. на Руси был восстанов­лен домонгольский уровень в развитии сельского хозяйства. Наи­более быстрое его восстановление и развитие происходили в севе­ро-восточных русских землях. Свободная крестьянская община почти полностью была поглощена феодальным государством.

Основной формой крупного феодального землевладения на Руси в XIV в. была вотчина - княжеская, боярская, церковная (Ш.М. Мун-чаев, В.М. Устинов).

Однако даже во второй половине XV в. в северо-восточной Руси преобладали так называемые черные земли, для которых было характерно общинное землевладение крестьян с индивидуальным владением приусадебным участком и пахотной землей, а также наличие выборного крестьянского волостного самоуправления под контролем княжеской администрации. Большие массивы черных земель находились в северных районах страны, куда еще только начинало проникать феодальное землевладение.

Существовали две категории крестьян: черные крестьяне, жи­вущие общинами в селах, не принадлежавших отдельным феода­лам, и владельческие крестьяне, жившие на надельных землях в системе феодальной вотчины.

Владельческие крестьяне были лично зависимы от феодала, но степень этой феодальной зависимости была различной в разных районах. За крестьянами еще сохранилось право свободного пере­хода от одного феодала к другому, но на практике это право все чаще оказывалось формальным.

В XIV в. русская феодальная иерархия представляла собой сле­дующую систему:

На верхней ступени восседали великие князья - верховные правители русской земли;

Вторую ступень занимали вассалы великого князя - удельные князья, обладавшие правами суверенных правителей в пределах своих уделов;

На третьей ступени находились вассалы удельных князей -бояре и служилые князья, утратившие права удельных, иными словами, крупные феодалы-землевладельцы;

На низшей ступени феодальной иерархии стояли слуги, управ­ляющие княжеским хозяйством, составляющие княжескую и бо­ярскую администрацию.

Вовлечение в систему феодальных отношений всего сельского населения привело к исчезновению многих терминов, обозначавших в прошлом различные категории сельского населения («люди», «смерды», «изгои» и т.д.), и появлению к концу XIV в. нового тер­мина «крестьяне». Это название сохранилось и до наших дней.

Основной внешнеполитической причиной являлось сохранение вассальной зависимости русских земель от Золотой Орды, а так­же необходимость централизованной защиты русских земель от внешних врагов.

В последнее время в связи с возросшим интересом к русской философско-исторической литературе появились иные концепции образования единого государства, процесс которого рассматрива­ется как «восстановление», «возрождение» российской государ­ственности. Рассматривая при этом государство как «органичес­кий союз народа», представители этой концепции основную при­чину образования государства усматривают в появлении в народ­ном сознании идеи единого национального государства. Наиболее последовательно идею русской государственности, по их мнению, выражала Москва, все остальные политические центры преследо­вали узкокняжеские интересы (Л.Н. Гумилев, Г.П. Федотов).

При этом отмечается, что московские князья одерживали по­беду над своими политическими противниками благодаря коварству, вероломству и послушному следованию воле татар. Татарс­кая стихия не извне, а изнутри овладела душой Руси, и в этом отношении московские князья оказались самыми последователь­ными в «собирании» русских земель, которое совершалось «вос­точными методами» (Г.П. Федотов):

Насильственные захваты территорий;

Вероломные аресты князей-соперников;

Увод населения в Москву и замена его пришлым;

Насильственные меры против местных обычаев и традиций.

Причины образования единого государства можно интерпре­тировать и в рамках цивилизационного подхода. Если исходить из признания того, что на рубеже XIII -XIV вв. происходит за­рождение новой, евразийской (российской), цивилизации, то тогда русское централизованное государство надо рассматривать не наследником Киевского государства, а преемником Северо-Во­сточной Руси. Именно здесь еще до татаро-монгольского наше­ствия стал зарождаться тот тип государственности, который в дальнейшем получит завершение, - «деспотическое самодержа­вие», опирающееся не на систему договорных отношений - вас­салитет, а на отношения подданства и службы - министериали-тет. Большую роль в утверждении такого типа государственнос­ти и социальных связей сыграло монгольское иго, поскольку отношения между русскими князьями и монгольскими ханами строились именно по типу подданства (С.А. Кислицын, Г.Н. Сер­дюков, И.Н. Ионов).

Особенности образования Российского централизованного го­сударства:

1. Становление иного по сравнению с древней Русью генотипа социального развития. Если для Древней Руси был характерен эволюционный (традиционный) путь развития, то в Х1У-ХУ вв. утверждается мобилизационный, осуществлявшийся за счет посто­янного вмешательства государства в механизмы функционирова­ния общества.

2. Хронологическая близость образования единого российско­го государства и централизованных монархий в Западной Европе (ХУ-ХУ1вв.).

3. Отсутствие на Руси достаточных социально-экономических предпосылок для складывания единого государства. В Западной Европе:

Господствовали сеньориальные отношения;

Ослаблялась личная зависимость крестьян;

Усиливались города и третье сословие. На Руси:

Преобладали государственно-феодальные формы;

Отношения личной зависимости крестьян от феодалов толь­ко формировались;

Города находились в подчиненном положении по отношению к феодальной знати.

4. Национальное объединение России, образование унитарного государства, начавшееся почти одновременно с аналогичными процессами в Англии, Франции и Испании, но имевшее ряд осо­бенностей. Во-первых, русское государство с самого начала фор­мировалось как «военно-национальное» , движущей силой которого была ведущая потребность в обороне и безопасности. Во-вторых, формирование государства проходило на многонациональной основе (в Западной Европе - на национальной).

5. Восточный стиль политической деятельности. Самодержав­ная власть формировалась по двум образцам - византийского василевса и монгольского хана. Западные короли в расчет не при­нимались в силу того, что они не обладали настоящим государ­ственным суверенитетом, зависели от римской католической цер­кви. Русские князья переняли у монголов государственную поли­тику, сводившую функции государства к взиманию дани и нало­гов, поддержанию порядка и охране безопасности. Вместе с тем эта государственная политика была полностью лишена сознания от­ветственности за общественное благосостояние.

6. Ведущая роль в формировании Российского государства по­литического («внешнего») фактора - необходимости противосто­яния Орде и Великому княжеству Литовскому. Благодаря этому фактору все слои населения были заинтересованы в централиза­ции. Такой «опережающий» (по отношению к социально-экономи­ческому развитию) характер процесса объединения обусловил осо­бенности сформировавшегося к концу XVI в. государства:

Сильную монархическую власть;

Прочную зависимость от власти господствующего класса;

Высокую степень эксплуатации непосредственных производи­телей (складывание системы крепостного права).

7. Кроме того, некоторые историки, рассматривая особенности образования единого государства, исходят из концепции русского историка М.В. Давнар-Запольского и американского исследовате­ля Р. Пайпса, создателей концепции «вотчинного государства».

В частности, Р. Пайпс полагает, что отсутствие в России феодальных институтов западноевропейского типа в значительной мере обусловило специфику централизованного государства. Он считает также, что Северо-Восточная Русь была колонизирована по инициативе князей; здесь власть предвосхитила заселение. В результате этого у северо-восточных князей, обладавших огромной властью и престижем, сложилось убеждение в том, что города и села, пашни и леса, луга и реки являются их собственностью. Та­кое мнение предполагало также, что все живущие на их земле люди являются их слугами, челядью.

Московские государи обращались со своим царством пример­но так, как их предки обходились со своими вотчинами, по­этому, полагает Р. Пайпс, идея государства в европейском смысле слова отсутствовала в России вплоть до середины XVII в. А поскольку не было концепции государства, не было и ее след­ствия - концепции общества: государство в России признало право различных сословий и социальных групп на юридический статус и на узаконенную сферу свободной деятельности лишь в царствование Екатерины И.

Собирание России шло восточными методами

Понятие «восточные методы» не такое однозначное, потому что и Япония, и Египет – всё это восточные страны, но их менталитет сильно различается. В данном случае под восточными методами можно понимать опору на самодержавие в противовес древнерусским вечевым традициям, а также широкое использование поддержки верховного правителя, перед которым сам проситель пресмыкается.

Москва возвысилась именно благодаря поддержке золотоордынских ханов. Именно их нашествия позволили ей победить такого конкурента как Тверь. Многие соперники московских князей, включая тех же князей тверских, были уничтожены на суде хана. Кроме того, именно в Золотой Орде выдавали московским князьям ярлыки на великое княжение, то есть на доходы с обширных земель – эти доходы следовало передавать в виде дани монголам, но что-то задерживалось и у посредников – в Москве.

Какой ценой получали князья эту поддержку? В первые века до принятия ислама в ставке хана русские князья вынуждены были поклоняться языческим символам. Некоторые считали это несовместимым с христианством и принимали мученическую смерть, но отказывались предать веру. Большинство других, включая московских, шли на такие уступки. Однако для христианина это было унижением. Кроме того ритуал общения с ханом был восточным, то есть князья всячески выказывали свою покорность, что также было унизительно. Однако московские князья предпочитали через всё это пройти в обмен на поддержку, которую они получали от монголов. Это восточный способ действия – понравиться повелителю, чтобы его руками расправиться с врагами.

Не менее восточным было и обращение с Новгородом и Псковым. Республики были полностью подчинены Москве, их вече перестали собираться, вечевые колокола (новгородский раньше, псковский позже) вывезли. Такая политика была логичным продолжением развития Московского государства. Во Владимиро-Суздальской земле изначально была сильная княжеская власть, а монгольское господство её только усилило, потому что единоличное правление завоеватели лучше понимали.

Мешали ли вечевые традиции образованию централизованного государства? В таких городах Великого княжества Литовского как Полоцк, Витебск и другие вече продолжали играть значительную роль; там вечевое самоуправление постепенно трансформировалось в макдебургское право. При этом оно не мешало государству в целом быть сильным и единым. Значит подавление самоуправления Новгорода и Пскова было продиктовано не государственными интересами – просто за века жизни под властью золотоордынских ханов московские князья сами стали восточными правителями и не понимали такой формы государственного устройства как вечевая республика.

Из всего этого видно, что собирание земель в рамках Русского государства шло восточными методами, и само это государство изначально было скорее восточным по своему духу.

Основные направления деятельности Василия I После смерти Дмитрия Донского на Московский престол восходит его старший сын Василий Дмитриевич () Дальнейший рост Московского княжества Сложные и противоречивые отношения с Ордой. Вторжение на Русь правителя Среднеазиатского государства Тамерлана Противостояние с Литвой из-за влияния на Новгород Как вы оцениваете деятельность Василия I?

Предпосылки династической войны во второй четверти XV в. Борьба семейного и родового порядка наследования княжеского престола Противоречивый текст завещания Дмитрия Донского, дававший возможности его трактовки с разных позиций Личное соперничество за власть в Москве потомков князя Дмитрия Донского Какие факторы привели к братоубийственной войне на Руси во второй четверти XV в. ?

Юрий галицкий и звенигородский Василий I Василий I умер в 1425 г. В истории Московского княжества впервые встал вопрос о том, кто должен наследовать умершему: сын или брат. Юрий Василий II Прежде у умершего князя всегда оставался или сын, или младший брат. В 1389 г. Дмитрий Донской завещал, чтобы наследником Василия был его брат Юрий. Но в 1415 г. у Василия родился сын – Василий II. Дмитрий Донской Василий I Юрий Галицкий Василий II Василий Косой Дмитрий Шемяка

Пятидесятилетний Юрий Дмитриевич предъявил свои права на престол. Он желал вернуться к прежнему порядку наследования по старшинству, что было бы отступлением от наследования по прямой линии от отца к сыну. То был вчерашний день истории, потому что единение русских земель, мощь Московского княжества во многом обеспечивались именно наследованием от отца к сыну и постепенной ликвидацией уделов. Юрий галицкий и звенигородский

Андрею Рублеву Кирилло-Белозерского Кириллом Юрий Дмитриевич был тонким ценителем литературы и искусства, покровительствовал замечательному русскому художнику рубежа XIV XV вв. Андрею Рублеву, состоял в переписке с основателем Кирилло-Белозерского монастыря игуменом Кириллом. Юрий галицкий и звенигородский

В Звенигороде и его округе князь развернул строительство храмов и монастырей. К тому же он был мужественным воином и удачливым полководцем не потерпел на поле брани ни единого поражения. Юрий галицкий и звенигородский Успенский собор «на Городке» в Звенигороде. Рождественский собор Саввино-Сторожевского монастыря.

За Юрием стояли Звенигород и Галич, северные Вятка и Устюг, ему симпатизировала верхушка Новгорода. Поддержали Юрия и те удельные князьки, которые мечтали вернуть себе былую независимость. Борьба между приверженцами старых, удельных порядков и новых традиций наследования престола в рождающемся едином Русском государстве стала закономерным явлением в истории. Юрий галицкий и звенигородский

Кто поддержал Василия II Служилые князья, боярство, дворяне- основа великокняжеского войска Крупные и мелкие землевладельцы, вотчинники и помещики Горожане, посадский и торговый люд Горожане, посадский и торговый люд Церковь Дом Калиты, родственники Великого князя Дом Калиты, родственники Великого князя

Василия II Сразу же после восшествия на трон юного Василия II Юрий Дмитриевич уехал в Галич и разослал по всем русским землям грамоты с призывом о неподчинении Василию II и о сборе рати К Галичу направилось московское войско, но Юрий бежал оттуда. Началась схватка между дядей и племянником, между силами централизации страны и силами удельной вольницы. Василий II

Василия Юрьевича Косой Дмитрия Юрьевича Шемяка Впрочем, поначалу удалое договориться, что лучше решить дело миром. Василий II и Юрий отправились в Орду за ярлыком на великое княжение. Они пробыли там год, и Москва выиграла спор. Однако Юрий не согласился с этим решением и вновь отправился в Галич, куда под его знамена стали стекаться все недовольные московской властью. Открытое противоборство началось в 1433 г. после ссоры сыновей Юрия Дмитриевича (Василия Юрьевича по прозвищу Косой и Дмитрия Юрьевича по прозвищу Шемяка) с Василием II на его свадьбе. Василий II

Кто-то из бояр заметил на Василии Юрьевиче златотканый пояс, принадлежавший когда-то Дмитрию Донскому и похищенный из московской казны. Великокняжеская семья восприняла это как вызов. Мать Василия II приказала немедленно снять пояс с Василия. Оскорбленные сыновья Юрия ушли с пира. Василий II

Начался новый этап борьбы за московский трон. Вскоре Юрий Дмитриевич вместе с сыновьями нанес по Москве стремительный и неожиданный удар. Разгромленный на поле боя, изгнанный из Москвы, Василий II сразу же стал притягательной фигурой для части русского общества. В Коломну потянулись бояре и дворяне, В этих условиях он принял неожиданное решение отказался от московского престола, уступил племяннику. Василий II занял Москву и тут же возобновил борьбу с непокорными сыновьями Юрия. И снова великий князь потерпел поражение.

Василий II собрал новую рать и двинул ее во владения Юрия и его сыновей. И опять великий князь проиграл своему талантливому дяде. Вторично Юрий Дмитриевич занял Москву, пленил семью великого князя и захватил его казну. Василий II бежал. Юрий правил только два месяца. В 1434 г. он умер. Вопреки всем традициям старший сын Юрия Дмитриевича Василий провозгласил себя великим князем. Василий II

Начался новый этап феодальной войны. Ареной битв и походов стала вся Северо-Восточная Русь. Косой В решающем сражении 1436 г. Василий Юрьевич был разбит московским войском, пленен и доставлен в Москву. Там по приказу великого князя его ослепи­ли. После этого Василий Юрьевич и обрел прозвище Косой. Через 12 лет он умер в забвении. Василий II

Дмитрием Шемякой Военным ослаблением и разорением Руси немедленно воспользовался ее старый враг Орда. Ордынцы одерживали победы и Василий II попал в плен. Ордынцы потребовали за Василия II огромный выкуп. Его собирали по всей Руси. Именно в это время созрел заговор, организованный Дмитрием Шемякой. Мятеж Дмитрия Шемяки Он обвинил великого князя в неумении защитить Русь от Орды. 12 февраля 1446 г. заговорщики захватили Москву и послали отряд в Троице-Сергиев монастырь, где Василия Темного. находился князь, и арестовали его прямо в церкви. Его привезли в Москву и ослепили. В истории великий князь Василий II остался под именем Василия Темного.

В декабре Василий II вновь овладел Москвой и окончательно занял великокняжеский престол. Василий II обязался сохранить за Шемякой его удел. В 1449 г. война возобновилась. В 1450 г. Шемяка бежал из Галича в Новгород. В 1453 г. присланный Василием II в Новгороде дьяк подкупил повара, и тот отравил Дмитрия Шемяку. Мятеж Дмитрия Шемяки

Стабильность и свобода в стране находятся в обратной зависимости от размера и внешней безопасности, т.е. чем больше страна и чем небезопаснее ее границы, тем меньше она может позволить себе роскошь государственного суверенитета и гражданских прав.

Россия органически порождает деспотизм - или фашистскую «демотию» - из своего национального духа или своей геополитической судьбы; более того, в деспотизме всего легче осуществляет свое историческое призвание

Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля – всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник – это идеал московской воли, как Грозный – идеал царя.

Одна из самых печальных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, в некоторых отношениях более нас отсталых.
Петр Чаадаев

Недавно я ехал на «Сапсане» в Петербург, и рядом со мной, в вагоне бизнес-класса, сидел мужчина, как выяснилось позже, владелец ряда крупных предприятий. Мы разговорились. Я с сожалением констатировал плохой деловой климат в Твери, он, в свою очередь, рассказывал о своих трудностях в Питере. Мельком он упомянул директора одного из своих заводов, который на представительном собрании промышленников города крайне резко высказался в адрес действующего губернатора Полтавченко. «Этот мой директор очень профессиональный человек, - сказал он мне, - но, черт возьми, я подумываю над тем, чтобы уволить его». «Почему?» - удивился я. «Потому что, - ответил он, - теперь я опасаюсь осложнений в отношениях с первым лицом». Этот человек ехал бизнес-классом, его встречал на вокзале водитель на дорогом автомобиле, не сомневаюсь, что он настоящий долларовый миллионер, и все же он тихонечко трусил перед другим человеком. Мне сразу как-то вспомнился телесюжет о Пикалево, Дерипаске и его подписи, премьер-министре и его «ручку верни». Мне вспомнились подобострастные свиты, сопровождающие губернатора Шевелева при посещении им наших больниц, предприятий и фирм, где на лицах написан страх. А еще я вспомнил, как сидел в приемной губернатора Зеленина в 2004 году и сильно нервничал, ожидая приглашения. И хотя я его не знал до этого (умный он или идиот, вежливый или хам) и пригласил он меня сам, то есть был во мне заинтересован, всё равно я не чувствовал себя ему ровней. Почему же одинаково рожденные, какающие в младенчестве в штаны, дерущиеся друг с другом во дворе, ходящие, по сути, в одни университеты, мы позже становимся: одни - надутыми индюками-начальниками, другие - жополизами (только не говорите мне об обстоятельствах, спасении бизнеса, «мне надо кормить семью» и прочей оправдательной чепухе. Я никого ни в чем не обвиняю, а только констатирую). И лишь единицы почему-то свободны, и эта внутренняя свобода видна сразу и бесповоротно.

Там русский дух... Там Русью пахнет

Когда на президентских выборах народ России голосует за человека, который уже много лет правит страной, в либерально-интернетовском стане раздается страшный вопль: нечестно! подтасовки! административный ресурс! и прочее. Я, до некоторой степени, сам отношусь к этой части граждан страны. Для меня также очевидны нарушения выборного законодательства и мощь государственной пропаганды, но также для меня ясно, что большинство, по сути, именно за это и голосует. Я на каком-то интуитивном уровне ощущаю Навального неким современным попом Гапоном, хотя, скорее всего, это не так. Мне не нравится действующий ханжеский правовой режим, где обман и подкуп правят бал, однако я чувствую, что если к власти придут лидеры Болотной площади, то всё закончится резней, и резать будут, в том числе, и этих лидеров. Даже если пофантазировать и представить себе президентом страны Прохорова, по крайней мере, сегодня, то существует большое сомнение - является ли он «демократом» в том смысле слова, который вкладывают в него представители классической либеральной идеи. Мы любим в своей истории героические моменты, когда все как один противостоят врагу, и не замечаем жути мирной повседневной жизни. На самом деле мы отвратительно знаем свою историю, иначе никого бы не удивил или особо не возмутил итог голосования 4 марта 2012 года.

Как справедливо отмечал Георгий Федотов в 1945 году, «в течение многих веков Россия была самой деспотической монархией в Европе. Ее конституционный - и какой хилый! - режим длился всего одиннадцать лет; ее демократия - и то, скорее, в смысле провозглашения принципов, чем их осуществления, - каких-нибудь восемь месяцев. Едва освободившись от царя, народ, пусть недобровольно и не без борьбы, подчинился новой тирании, по сравнению с которой царская Россия кажется раем свободы. При таких условиях можно понять иностранцев или русских евразийцев, которые приходят к выводу, что Россия органически порождает деспотизм - или фашистскую «демотию» - из своего национального духа или своей геополитической судьбы; более того, в деспотизме всего легче осуществляет свое историческое призвание».

Как правило, стабильность и свобода в стране находятся в обратной зависимости от размера и внешней безопасности, т.е. чем больше страна и чем небезопаснее ее границы, тем меньше она может позволить себе роскошь государственного суверенитета и гражданских прав. Страна, в которой власть управляет огромными территориями и которая уязвима перед иностранными вторжениями, имеет тенденцию к централизованным формам управления. Эта идея была сформулирована таким политическим теоретиком XVIII века, как Монтескье, и в России служила основным оправданием ее автократической форме правления.

Благодаря завоеванию Сибири Россия уже в XVII веке была самым большим государством на Земле. Более того, ее обширному пространству недоставало естественных границ в виде гор или морей. Этот опыт контрастировал с опытом Западной Европы, которая наслаждалась неуязвимостью перед внешними вторжениями уже с XI века.

Русская цивилизация относительно молода. Что у нас было? Киевская Русь - первое русской объединение, призванное стабилизировать экономические основы княжеств, - путь из варяг в греки. Географически это образование выглядело как «сопля» от Балтики до Черного моря, которое постоянно подвергалось набегам кочевников. Уже тогда этот путь, олицетворявший связь «варварского» Запада и христианского Востока, заложил в наше мироощущение антитезу Восток-Запад. Потом наступила пора татаро-монгольской империи, которая пропитала нас духом восточной деспотии, но так и не склонила на свою «восточную» сторону окончательно, и мы периодически оглядывались на Литву, даже тогда, когда, освободившись от ига, сами двинулись на восток. Наконец, пришел Петр Великий, русский царь, уверенный в пользе западного мировоззрения, но оставивший «восточные» основы, и так до XXI века, включая немецко-русских самодержцев, Ленина, Сталина, вплоть до Путина. У русского государства исторически стойкая шизофрения: мы и Запад, и Восток, евразийское пространство, находящееся в постоянном поиске объединяющей идеи и не находящее ее.

От свободы к воле

На протяжении нашей истории интересно проследить, как русский народ медленно дрейфовал от свободы к воле. В Киевской Руси церковь была независима от государства. Государство, в свою очередь, было децентрализовано. Христианство пришло к нам из Византии, и, казалось бы, византинизм во всех смыслах, в том числе и политическом, был уготован как естественная форма молодой русской нации. Но византинизм есть тоталитарная культура, с сакральным характером государственной власти, крепко держащей церковь в своей не слишком мягкой опеке. Византинизм исключает всякую возможность зарождения свободы в своих недрах.

Но византинизм не мог воплотиться в киевском обществе, где для него отсутствовали все социальные предпосылки. Здесь не было не только императора (царя), но и короля (или даже великого князя), который мог бы притязать на власть над церковью. Церковь и на Руси имела своего царя, своего помазанника, но этот царь жил в Константинополе. Его имя было для восточных славян идеальным символом единства православного мира - не больше. Сами греки-митрополиты, подданные Византии, менее всего думали о перенесении на князей варварских народов высокого царского достоинства. Царь - император - один во всей Вселенной. Вот почему церковная проповедь богоустановленности власти еще не сообщала ей ни сакрального, ни абсолютного характера. Церковь не смешивалась с государством и стояла высоко над ним. Поэтому она могла требовать у носителей княжеской власти подчинения некоторым идеальным началам не только в личной, но и в политической жизни: верности договорам, миролюбия, справедливости. Преподобный Феодосий бесстрашно обличал князя-узурпатора, а митрополит Никифор мог заявлять князьям: «Мы поставлены от Бога унимать вас от кровопролития». По замечанию Г. Федотова, «при таких условиях оказалось возможным даже создание в Новгороде единственной в своем роде православной демократии», которая обязана своему расцвету близостью к западным границам, а не тому, что церковь благоволила народоволию.

Шаг за шагом - и при татарах, и, особенно, после свержения ига - Русь становилась всё более узурпаторской. Зачатки свободы источались постепенно, переходя в волю. Фактором, способствовавшим возникновению крайней формы автократии, была православная религия. Русская православная церковь видела свою миссию в спасении душ, а не тел. Она держалась вне политики на том основании, что в «симфонии», которая, согласно византийской догме, определяла отношения между церковью и государством, за политику отвечали светские власти. Поэтому она не выработала никаких норм, которые определяли бы деяния «хорошего» правителя, как это сделали отцы западной церкви: король - тот, кто правит справедливо и посвящает себя благосостоянию своих подданных. Понятие «общего блага» отсутствовало в византийском словаре. Плохой, несправедливый правитель с такой точки зрения - не тиран, а орудие Бога в наказании человеческого порока, и как таковому ему должны беспрекословно подчиняться. Правители вместо Бога предназначены держать человечество в добродетели: «Русские верили, что павший человек рожден в грехе и при малейшей возможности собьется с истинной дороги в похоть, алчность, жадность и т.д. В русском мировоззрении свобода была не способом самосовершенствования, а условием, позволявшим человеку глубже погружаться в разврат и еще больше удаляться от спасения. Бог, конечно, предвидел человеческую неспособность к самоуправлению и, любя свое создание, обеспечил людей правителями... Если правители в какой-то степени и несли ответственность за свои действия, то они были подотчетны Богу, а не человеку».

Вот как Антонио Поссевино, папский посланник при дворе Ивана Грозного, описывает жителей Московии: «Никто, по сути, не может сказать, что ему в действительности принадлежит, и каждый, хочет он того или нет, находится в зависимости от Правителя. Чем больше человек имеет, тем больше он признает эту зависимость; чем богаче он, тем больше боится, ибо Правитель часто забирает назад все, что он дал». Удивительно, насколько точно эти слова описывают сегодняшний день «демократической» России XXI века!

Объединение Руси

Само собирание «земли русской» совершалось восточными методами. Снимался весь верхний слой населения - все местные особенности и традиции - и уводился в Москву - с таким успехом, что в памяти народной уже не сохранилось героических легенд прошлого. «Кто из тверичей, - пишет Г. Федотов, - рязанцев, нижегородцев в XIX веке помнил имена древних князей, погребенных в местных соборах, слышал об их подвигах, о которых мог бы прочитать на страницах Карамзина? Древние княжества русской земли жили разве в насмешливых и унизительных прозвищах, даваемых друг другу. Малые родины потеряли всякий исторический колорит, который так красит их везде - во Франции, Германии и Англии. Русь становится сплошной Московией, однообразной территорией централизованной власти: естественная предпосылка для деспотизма».

Московский государь, как князь Московский, был «хозяином земли русской» (так называли еще Николая II). Но он же был наследником и татаро-монгольских ханов, и византийских императоров. Царями называли на Руси и тех и других. Это слияние разнородных идей и средств власти создавало деспотизм - если не единственный, то редкий в истории. Византийский император - в принципе, магистрат, добровольно подчиняющийся своим собственным законам. Он, хотя и без всяких оснований, гордился тем, что царствует над свободными, и любил противополагать себя тиранам. Московский царь хотел царствовать над рабами и не чувствовал себя связанным законом. Как говорил Грозный, «жаловать есмя своих холопов вольны, а и казнить вольны же». С другой стороны, восточный деспот, не связанный законом, связан традицией, особенно религиозной. Но Иван IV и впоследствии Петр показали, как мало традиция ограничивает самовластие нашего царя. Церковь, которая больше всего содействовала росту и успехам царской власти, первая за это поплатилась. Митрополиты, назначаемые фактически царем, им же и свергались. Один из них, если не два, были убиты по приказу Грозного. И в чисто церковных делах, как показала Никоновская реформа, воля царя была решающей. Когда он пожелал уничтожить патриаршество и ввести в русской церкви протестантский синод - и это сошло для него безнаказанно.

Даже Карл Маркс отмечал русское беспросветное рабство: «Колыбелью Московии было кровавое болото монгольского рабства, а не суровая слава эпохи норманнов. А современная Россия есть не что иное, как преображенная Московия. ‹...› Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином».

Всё кругом колхозное...

Развивая принцип собственности, Запад дошел «до прав участия собственников в общественных делах и, следовательно, до представительного правления», получившего свое высшее развитие в Англии. Таким образом, в основу всего западного развития лег факт юридический - право частной собственности.

Иначе развивалась, по мнению Николая Огарева, русская жизнь. «Русское начало, - писал Огарев, - совершенно не юридическое, русское начало - экономическое, начало земельной собственности общественной и права каждого на пользование землей. От этого Россия была равнодушна к форме правления, и в то время, когда Европа выработала себе выборные начала для представительства в законодательных собраниях, оставив центральному правительству администрацию и назначение судей, тоже ограниченных учреждением присяжных, - русский народ в своем обычае сохранил выборную администрацию и мирской суд, не подумав об остальном отношении к центральной власти». Далее он пришет: «Народ, бессознательно участвуя в образовании сильной державы, подчинился управительству, но не подчинился ни внешней форме образа жизни, ни европейскому содержанию, то есть европейскому пониманию права собственности». Разве сегодня для нас «европейские ценности» не звучат искусственно? Насколько они наши «ценности», или это поветрие временно, и мы не станем его защищать ценою своей жизни?

«Не единый человек, выше тебя поставленный, - писал Огарев, - не постыдится оскорбительно и нахально переступить порог твоего дома, особенно, если этот дом - изба. Понятие чести замерло перед этим нахальством. Личность не выработалась для самостоятельности, и, несмотря на нашу храбрость в бою, гражданская трусость сделалась нашим отличительным свойством. Всякая защита своего права считается бунтом; а подлость, если не доблестью, то, по крайней мере, делом естественного порядка вещей. Крепостное право и чиновничество стерли неприкосновенность собственности. Судят и осуждают людей втихомолку, основываясь на подкупе, лицеприятии и притеснении. Мнению высказаться вслух нельзя, и на устах русского лежит печать молчания. Какие постановления делает администрация, какие распоряжения, куда деваются все суммы, не мытьем, так катаньем собираемые с народа, - никому неизвестно, как будто никто этим не заинтересован, как будто России дела нет до того, что с ней делают. Даже само правительство по большей части не знает, что делает администрация, и не имеет никакой путеводной нити для проверки отчетов, потому что действительная поверка и гласность нераздельны. Наша наука отстала, наша промышленность и особенно наше земледелие в совершенном младенчестве». В этих словах мы вновь наблюдаем точное описание России XXI века.

По дороге к рабству

Человек свободной профессии был явлением немыслимым в Москве - если не считать разбойников. Древняя Русь знала свободных купцов и ремесленников. Теперь все посадские люди были обязаны государству натуральными повинностями, жили в принудительной организации, перебрасываемые с места на место в зависимости от государственных нужд. Крепостная неволя крестьянства на Руси сделалась повсеместной в то самое время, когда она отмирала на Западе, превратившись в чистое рабство. Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Рабство диктовалось не капризом властителей, а новой национальной задачей: создания Империи на скудном экономическом базисе. Только крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бесконечно разрастающееся государство. Сознательно или бессознательно, русский народ сделал свой выбор между национальным могуществом и свободой.

«В татарской школе, на московской службе выковался особый тип русского человека - московский тип, исторически самый крепкий и устойчивый из всех сменяющихся образов русского национального лица. Этот тип психологически представляет сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый в формы осифлянского православия. Что поражает в нем прежде всего, особенно по сравнению с русскими людьми XIX века, это его крепость, выносливость, необычайная сила сопротивляемости. Без громких военных подвигов, даже без всякого воинского духа - в Москве угасла киевская поэзия военной доблести, - одним нечеловеческим трудом, выдержкой, более потом, чем кровью, создал москвитянин свою чудовищную Империю. В этом пассивном героизме, неисчерпаемой способности к жертвам была всегда главная сила русского солдата - до последних дней Империи. Мировоззрение русского человека упростилось до крайности; даже по сравнению со средневековьем - москвич примитивен. Он не рассуждает, он принимает на веру несколько догматов, на которых держится его нравственная и общественная жизнь. Но даже в религии есть нечто для него более важное, чем догмат. Обряд, периодическая повторяемость узаконенных жестов, поклонов, словесных формул связывают живую жизнь, не дают ей расползаться в хаос, сообщают ей даже красоту оформленного быта. Ибо московский человек, как русский человек во всех своих перевоплощениях, не лишен эстетики. Только теперь его эстетика тяжелеет. Красота становится благолепием, дебелость - идеалом женской прелести. Христианство с искоренением мистических течений Заволжья превращается все более в религию священной материи: икон, мощей, святой воды, ладана, просвир и куличей», - пишет Георгий Федотов.

В Московии моральная сила, как и эстетика, является в аспекте тяжести. Тяжесть сама по себе нейтральна - и эстетически, и этически. Тяжел Толстой, легок Пушкин. Киев был легок, тяжела Москва. Но в ней моральная тяжесть принимает черты антихристианские: беспощадности к падшим и раздавленным, жестокости к ослабевшим и провинившимся. «Москва слезам не верит». В XVII веке неверных жен зарывают в землю, фальшивомонетчикам заливают горло свинцом.

Воля

Произошел бесповоротный сдвиг от свободы к воле. «Воля есть прежде всего возможность жить, - пишет Г. Федотов, - или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля - всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник - это идеал московской воли, как Грозный - идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культуре пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвенной страсти, - разбойничества, бунта и тирании».

Есть одно поразительное явление в Москве XVII века. Народ обожает царя. Нет и намека на политическую оппозицию ему, на стремление участвовать во власти или избавиться от власти царя. И в то же время, начиная от Смуты и кончая царствованием Петра, все столетие живет под шум народных - казацких - стрелецких - бунтов. Восстание Разина потрясло до основания все царство. Эти бунты показывают, что тягота государственного бремени была непосильна: в частности, что крестьянство не примирилось - и никогда не примирялось - с крепостной неволей. Когда становится невмочь, когда «чаша народного горя с краями полна», тогда народ разгибает спину: бьет, грабит, мстит своим притеснителям - пока сердце не отойдет; злоба утихнет, и вчерашний «вор» сам протягивает руки царским приставам: вяжите меня. Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. Как в лесковском рассказе «Чертогон» суровый патриархальный купец должен раз в году перебеситься, «выгнать черта» в диком разгуле, так московский народ раз в столетие справляет свой праздник «дикой воли», после которой возвращается, покорный, в свою тюрьму. Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина.

Русско-советский человек

Вглядимся в черты советского человека - конечно, того, который строит жизнь, а не смят под ногами, на дне колхозов и фабрик, в черте концлагерей. «Он очень крепок, физически и душевно, очень целен и прост, ценит практический опыт и знания. Он предан власти, которая подняла его из грязи и сделала ответственным хозяином над жизнью сограждан. Он очень честолюбив и довольно черств к страданиям ближнего - необходимое условие советской карьеры. Но он готов заморить себя за работой, и его высшее честолюбие - отдать свою жизнь за коллектив: партию или родину, смотря по временам». Не узнаем ли мы во всем этом служилого человека XVI века? Напрашиваются и другие исторические аналогии: служака времен Николая I, но без гуманности христианского и европейского воспитания; сподвижник Петра, но без фанатического западничества, без национального самоотречения. Он ближе к москвичу своим гордым национальным сознанием, его страна единственно православная, единственно социалистическая - первая в мире: третий Рим. Он с презрением смотрит на остальной, то есть западный мир; не знает его, не любит и боится его.

Западная отрава

В своих «Философических письмах» Петр Чаадаев указывает на то, что «одна из самых печальных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы всё еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, в некоторых отношениях более нас отсталых. <...> Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его теперешнему состоянию, на нас не оказали никакого действия. То, что у других составляет издавна самую суть общества и жизни, для нас еще только теория и умозрение».

По мнению Чаадаева, народы Европы, в отличие от России, имеют общую идейную основу, «имеют общее лицо, семейное сходство; несмотря на их разделение на отрасли латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует связывающая их в одно целое черта... Еще не так давно вся Европа носила название христианского мира.... Помимо общего всем обличья, каждый из народов этих имеет свои собственные черты, но все это коренится в истории и в традициях и составляет наследственное достояние этих народов. <...> Дело здесь идет не об учености, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении сознаний, охватывающих ребенка в колыбели, нашептываемых ему в ласках матери, окружающих его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его вместе с воздухом и которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Вам надо назвать их? Это идеи долга, справедливости, права, порядка. <...> Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это физиология европейца. А что вы взамен этого поставите у нас?».

Нaдо скaзaть, что вообще официaльно-сaмодержaвнaя теория, соглaсно которой всякaя «крaмолa» проникaет нa «святую Русь» с этого сaмого «гнилого Зaпaдa», - теория, с точки зрения дaже психологической, совершенно троглодитскaя. Онa шлa от древнего-предревнего поверья: «человекa сглaзили». Онa основывaлaсь в стaрые временa нa предстaвлении о мысли кaк о зaрaзе: достaточно, мол, здоровому человеку соприкоснуться с больным и - дело сделaно: болезнь передaлaсь; нельзя «зaрaзиться здоровьем», зaрaзиться можно только недугом. В то же время этa теория отрaжaлa в чaaдaевские временa и вполне полицейский взгляд блюстителей николaевской госудaрственности нa рaспрострaнение идей кaк нa всякую контрaбaнду: зaкройте грaницу, и крaмолa прекрaтится. Теперь влaсти стрaшились импортa республикaнских идей, революции.

Что же является причиной столь неутешительного состояния нашего народа? Прежде всего, по мнению Чаадаева, все народы проходят период юношеского становления, когда их захлестывает волна «великих побуждений, обширных предприятий, сильных страстей», когда народы «наживают свои самые яркие воспоминания, свое чудесное, свою поэзию, свои самые сильные и плодотворные идеи». В это время создается как бы фундамент дальнейшего бытия народов. Какова же «печальная история нашей юности»? «Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее - иноземное владычество, жестокое, унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала». Эту пору российской истории «ничто не одушевляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Никаких чарующих воспоминаний, никаких прекрасных картин в памяти, никаких действенных наставлений в нашей национальной традиции. <...> Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя», «мы составляем пробел в порядке разумного существования».

Западные принципы

Западная традиция государства строилась на других основаниях. Джон Локк во «Втором трактате о правлении» указывает, что «великой и главной целью объединения людей в государства и передачи ими себя под власть правительства является сохранение их собственности. Но хотя люди, когда они вступают в общество, отказываются от равенства, свободы и исполнительной власти, которыми они обладали в естественном состоянии, и передают их в руки общества, с тем, чтобы в дальнейшем этим располагала законодательная власть в той мере, в какой этого будет требовать благо общества, всё же это делается каждым лишь с намерением как можно лучше сохранить себя, свою свободу и собственность (ведь нельзя предполагать, чтобы какое-либо разумное существо сознательно изменило свое состояние на худшее). Власть общества или созданного людьми законодательного органа никогда ни может простираться далее, нежели это необходимо для общего блага; эта власть обязана охранять собственность каждого, не допуская тех трех неудобств, о которых говорилось выше и которые делали естественное состояние столь небезопасным и ненадежным. И кто бы ни обладал законодательной или верховной властью в любом государстве, он обязан править согласно установленным постоянным законам, провозглашенным народом и известным народу, а не путем импровизированных указов; править с помощью беспристрастных и справедливых судей, которые должны разрешать споры посредством этих законов, и применять силу сообщества в стране только при выполнении таких законов, а за рубежом - для предотвращения вреда или для получения возмещения за него и для охраны сообщества от вторжений и захватов. И всё это должно осуществляться ни для какой иной цели, но только в интересах мира, безопасности и общественного блага народа.

Основной целью вступления людей в общество, по мнению Д. Локка, является стремление мирно и безопасно пользоваться своей собственностью, а основным орудием и средством для этого служат законы, установленные в этом обществе; первым и основным положительным законом всех государств является установление законодательной власти; точно так же первым и основным естественным законом, которому должна подчиняться сама законодательная власть, является сохранение общества. Эта законодательная власть является не только верховной властью в государстве, но и священной и неизменной в руках тех, кому сообщество однажды ее доверило. И ни один указ кого бы то ни было, в какой бы форме он ни был задуман и какая бы власть его ни поддерживала, не обладает силой и обязательностью закона, если он не получил санкции законодательного органа, который избран и назначен народом.

Власть в своих самых крайних пределах ограничена общественным благом. Она не имеет иной цели, кроме сохранения общества, и, следовательно, никогда не может иметь права уничтожать, порабощать или умышленно разорять подданных.

Абсолютная деспотическая власть, или управление без установленных постоянных законов, не может ни в какой мере соответствовать целям общества и правительства, для которых люди отказались от свободы естественного состояния и связали себя соответствующими узами, только чтобы сохранить свою жизнь, свободу и имущество и чтобы с помощью установленных законоположений о праве и собственности обеспечить свой мир и покой. Это также состояние равенства, при котором вся власть и вся юрисдикция являются взаимными, - никто не имеет больше другого.

«Но хотя это есть состояние свободы, это тем не менее не состояние своеволия; хотя человек в этом состоянии обладает неограниченной свободой распоряжаться своей личностью и собственностью, у него нет свободы уничтожить себя или хотя бы какое-либо существо, находящееся в его владении. Естественное состояние имеет закон природы, которым оно управляется и который обязателен для каждого; и разум, который является этим законом, учит всех людей, которые пожелают с ним считаться, что, поскольку все люди равны и независимы, постольку ни один из них не должен наносить ущерб жизни, здоровью, свободе или собственности другого; ибо все люди созданы одним всемогущим и бесконечно мудрым творцом; все они - слуги одного верховного владыки, посланы в мир по его приказу и по его делу; они являются собственностью того, кто их сотворил, и существование их должно продолжаться до тех пор, пока ему, а не им это угодно; и, обладая одинаковыми способностями и имея в общем владении одну данную на всех природу, мы не можем предполагать, что среди нас существует такое подчинение, которое дает нам право уничтожать друг друга, как если бы мы были созданы для использования одного другим, подобно тому как низшие породы существ созданы для нас. Каждый из нас, поскольку он обязан сохранять себя и не оставлять самовольно свой пост, обязан по той же причине, когда его жизни не угрожает опасность, насколько может, сохранять остальную часть человечества и не должен, кроме как творя правосудие по отношению к преступнику, ни лишать жизни, ни посягать на нее, равно как и на всё, что способствует сохранению жизни, свободы, здоровья, членов тела или собственности другого».

Четкое понимание разницы бытия русского и западного гражданина постоянно создавало предпосылки к «утечке мозгов» из России во все времена. В феврaле 1660 годa случился в Москве стрaнный случaй.

Достaточно высокопостaвленный вельможa, сын думного дворянинa и воеводы Афaнaсия Лaврентьевичa Ордын-Нaщокинa, послaнный к своему отцу в Ливонию с ответственным поручением от сaмого цaря Алексея Михaйловичa, неожидaнно сбежaл зa грaницу. Все, кто знaл молодого Ордын-Нaщокинa, были потрясены: его ждaлa блистaтельнaя кaрьерa. Сaм цaрь утешaл ошеломленного отцa. В чем же было дело? Это ведь не был «зaгул», и молодой человек не пытaлся скрыться, кaк-то проштрaфившись нa родине... С точки зрения его внешних «биогрaфических дaнных» ничто не предвещaло подобной неожидaнности.

Окaзывaется, впрочем, что молодой Ордын-Нaщокин «уже дaвно, - кaк пишет один позднейший историк, - был известен кaк умный и рaспорядительный молодой человек, во время отсутствия отцa зaнимaл его место... вел зaгрaничную переписку, пересылaл вести к отцу и в Москву к сaмому цaрю. Но среди этой деятельности у молодого человекa было другое нa уме и нa сердце: сaм отец дaвно уже приучил его с блaгоговением смотреть нa Зaпaд постоянными выходкaми своими против порядков московских, постоянными толкaми, что в других госудaрствaх инaче делaется и лучше делaется. Желaя дaть сыну обрaзовaние, отец окружил его пленными полякaми, и эти учителя постaрaлись, со своей стороны, усилить в нем стрaсть к чужеземцaм, нелюбье к своему, восплaменили его рaсскaзaми о польской «воле». В описывaемое время, - зaмечaет историк, - он ездил в Москву, где стошнило ему окончaтельно, и вот, получив от госудaря поручение к отцу, вместо Ливонии он поехaл зa грaницу, в Дaнциг, к польскому королю, который отпрaвил его снaчaлa к имперaтору, a потом во Фрaнцию».

«Со времени Петрa, - пишет Георгий Плехaнов, - приток инострaнных идей к нaм совершaлся почти без перерывa... не прекрaщaлaсь и тa умственнaя денaционaлизaция просвещенных русских людей, которой впоследствии тaк возмущaлись слaвянофилы. Не все эти люди, рaзумеется, покидaли Россию, но все чувствовaли себя «вне нaродных потребностей», все являлись... «инострaнцaми» домa... Был, прaвдa, в двaдцaтых годaх нaшего столетия период, когдa просвещенных людей не «тошнило» в их стрaне, когдa они твердо верили, что им скоро удaстся пересоздaть русскую жизнь сообрaзно тем идеям, которые они усвоили с зaпaдa. Но этот декабристский период скоро миновaл, людей aлексaндровского времени постиглa тяжелaя неудaчa, и просвещенным русским людям опять ничего не остaвaлось, кроме «тошноты».

«Когдa Борис Годунов, - писaл Осип Мaндельштaм, - предвосхищaя мысль Петрa, отпрaвил зa грaницу русских молодых людей, ни один из них не вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обрaтно от бытия к небытию, что в душной Москве зaдохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирaющего Римa».

«Я родился в стрaне отчaяния, - пишет Владимир Печерин. - Вопрос один: Быть или не быть? Кaк! Жить в тaкой стрaне, где все твои силы душевные будут нaвеки сковaны - что я говорю сковaны! - нет: безжaлостно зaдушены - жить в тaкой стрaне не есть ли сaмоубийство?»

Обрaз России - огромного Некрополисa, городa мертвых, стрaны мертвых душ - предстaет перед нами кaк видение кaкого-то стрaшного бредa. В нашей стране действительно всегда было отчего сойти с умa. «Эпохa, - кaк писaл в одной из своих стaтей Лунaчaрский, - можно скaзaть, былa усеянa трупaми и полутрупaми, из которых одни сопротивлялись и были сломлены, другие согнулись, остaлись в живых, но были искaлечены, приобрели резко вырaженные пaтологические черты». Что самое печальное, эта эпоха - не просто эпизод, а вся история России.

Надежда

Нaдеждa - это чувство общественного голодa. А когдa история не нaсыщaет, приходят всякого родa зaменители реaльного исторического продуктa - иллюзии. Иллюзия - это горький послевкус неосуществленной нaдежды. Иллюзии пaрaзитируют нa отсутствии здорового обменa веществ в общественном оргaнизме. И зaсилье иллюзий - всегдa верный признaк того, что реaльных нaдежд нa прогресс у дaнного обществa уже не остaлось. Обмaнутaя нaдеждa чревaтa иллюзией. Сейчас «просвещенные» умы России беременны иллюзией демократии. В свое время Екатерина Великая так отвечала проповедям Дидро: «Если б я доверилась ему, пришлось бы все перевернуть в моей империи: законодательство, администрацию, политику, финансы, я должна была бы всё уничтожить ради его непрактичных теорий. Я ему откровенно сказала: ...я с большим удовольствием слушала все, что внушил вам ваш блестящий ум; но из ваших общих принципов, которые я вполне понимаю, можно составить очень хорошие книги и лишь очень дурное управление страною... Вы забываете различие наших положений; вы трудитесь над бумагою, которая все терпит - она гладка, покорна и не представляет препятствий ни вашему воображению, ни перу вашему; между тем как я, императрица, работаю на человеческой шкуре, которая, напротив, очень раздражительна и щекотлива».

В своей книге «О рaзвитии революционных идей в России» Александр Герцен писaл: «Зaмечено, что у оппозиции, которaя открыто борется с прaвительством, всегдa есть что-то от его хaрaктерa, но в обрaтном смысле. И я уверен, что существует известное основaние у стрaхa, который нaчинaет испытывaть русское прaвительство перед коммунизмом: коммунизм - это русское сaмодержaвие нaоборот». Боюсь, что это определение вполне может соответствовать и нашим «демократическим» лидерам, и тем страхам, которые испытывает современная власть.

Но история России знает короткий период времени, когда в обществе постепенно стал складываться слой людей, которые имели принципы, знали, для чего живут и реально действуют. Речь идет о купцах.

Предприниматели России

Есть обывaтельскaя «религиозность» - почитaние общепринятого предрaссудкa, исполнение ритуaлa - очень рaспрострaненный вид кaзенной религиозности. Это вaриaнт религии «для широкого потребления», будь то буддизм, или мусульмaнство, или прaвослaвие. И дело тут ведь совсем не меняется от того, кaкой именно это ритуaл, чему или кому именно поклоняться считaется в дaнном случaе признaком хорошего тонa и свидетельством грaждaнской блaгонaдежности. В этом случaе почитaют ведь не «божество», a вполне земные, реaльные вещи.

Стaрaя Русь знaлa именa многих религиозных протестaнтов, с полной непримиримостью выступaвших против «земных» порядков и временaми нaносивших вполне ощутимый урон морaльному, идейному и дaже политическому престижу влaсть имущих. Среди них был знaменитый протопоп Аввaкум - основоположник русского стaрообрядчествa, возглaвивший рaскол русской прaвослaвной церкви, рaскол, который еще во временa цaря Алексея Михaйловичa принял своеобрaзную форму нaродного движения против феодaльного гнетa.

Особенно истовое отношение к религии отличало старообрядческую среду. В известной степени это было связано с историей преследования старообрядчества. Из среды старообрядцев вышли крупнейшие династии текстильных фабрикантов России: Морозовы, Гучковы, Солдатенковы, Хлудовы, Коноваловы, Рахмановы, Рябушинские, Горбуновы, Шелапутины, Кузнецовы и др. Религиозность воспринималась в предпринимательской среде как безусловная добродетель. Достаточно часто твердое, неколебимое отношение к вере в купеческой среде способствовало упрочению деловой репутации того или иного бизнесмена. В отсутствие письменных документов (которые входили в практику деловой жизни очень медленно) «верность Богу» ассоциировалась с твердостью и надежностью в «держании слова» при устном заключении контракта.

Будучи, как правило, людьми религиозными, русские предприниматели считали необходимым помогать нуждающимся, чтобы «искупить» свою жесткость в деловой сфере, оправдать богатство и заслужить прощение за совершенные или будущие грехи. В отличие от дворянства, обладавшего значительными богатствами в виде недвижимости, но постоянно ощущавшего нехватку «живых» денег, купечество имело значительные средства. Обладая большой практической сметкой, предприниматели стремились направить деньги на богоугодное дело также максимально целесообразно, устраивая благотворительные заведения, делая то, что могло принести пользу Отечеству или нуждающимся.

Российский предприниматель был щедрым благотворителем, филантропом. О масштабах этой деятельности свидетельствовал еще до реформы, в 1856 году, известный историк М. Погодин. «Наши купцы, - говорил он, - не охотники еще до истории: они не считают своих пожертвований и лишают народную летопись прекрасных страниц. Если бы счесть все их пожертвования за нынешнее только столетие, то они составили бы такую цифру, какой должна бы поклониться Европа».

К концу XIX века размах благотворительной деятельности в России возрос еще больше. К 1900 году только в Москве производилось больше пожертвований, чем в Париже, Берлине и Вене. Федор Шаляпин с восхищением писал об этом: «Объездив почти весь мир, побывав в домах богатейших европейцев и американцев, должен сказать, что такого размаха не видел нигде. Я думаю, что и представить себе этот размах европейцы не могут». В 1910 году в России было зафиксировано 4762 благотворительных общества и 6278 благотворительных заведений различных типов. Лишь 25% их общего бюджета финансировалось за счет средств казны и местных органов власти, остальное - за счет частных пожертвований, по большей части купечества. Только по Москве они ежегодно составляли от 1 до 4 млн. рублей. Примерно треть этой суммы направлялась на помощь инвалидам, вдовам и престарелым; другая треть - детям и учащимся и еще одна треть - на медицинскую помощь.

Стремление к предпринимательству, «стремление к наживе», к денежной выгоде, к наибольшей денежной выгоде само по себе ничего общего не имеет с капитализмом, о чем постоянно твердят современные коммунисты. Это стремление наблюдалось и наблюдается у официантов, врачей, кучеров, художников, чиновников-взяточников, солдат, разбойников, крестоносцев, посетителей игорных домов и нищих - можно с полным правом сказать, что оно свойственно людям всех эпох и стран мира, повсюду, где для этого существовала или существует какая-либо объективная возможность. Подобные наивные представления о сущности капитализма принадлежат к тем истинам, от которых раз и навсегда следовало бы отказаться еще на заре изучения истории культуры. Безудержная алчность в делах наживы ни в коей мере не тождественна капитализму и еще менее того - его «духу». Капитализм может быть идентичным обузданию этого иррационального стремления, во всяком случае, его рациональному регламентированию.

Еще Монтескье сказал в «Духе законов», что англичане превзошли все народы мира в трех весьма существенных вещах - в набожности, торговле и свободе. Не связаны ли успехи англичан в области приобретательства, а также их приверженность демократическим институтам с тем рекордом благочестия, о котором говорит Монтескье?

В самом деле, столь привычное для нас теперь, а по существу - отнюдь не само собой разумеющееся представление о профессиональном долге, об обязательствах, которые каждый человек должен ощущать и ощущает по отношению к своей «профессиональной» деятельности, в чем бы она ни заключалась и независимо от того, воспринимается ли она индивидом как использование его рабочей силы или его имущества (в качестве «капитала»), - это представление было характерно для «социальной этики» русской капиталистической культуры.

Способность к концентрированному мышлению, а также приверженность идее «долга по отношению к труду» чаще всего сочетались у купцов со строгой хозяйственностью, ввиду чего они принимали в расчет размер своего заработка с трезвым самообладанием и умеренностью, что в результате необычайно повышало производительность их труда.

Каковы были их приоритеты? Если спросить этих людей о «смысле» их безудержной погони за наживой, плодами которой они никогда не пользовались и которая именно при посюсторонней жизненной ориентации должна казаться совершенно бессмысленной, они в некоторых случаях, вероятно, ответили бы (если бы они вообще пожелали ответить на этот вопрос), что ими движет «забота о детях и внуках»; вернее же, они просто сказали бы, что само дело с его неустанными требованиями стало для них «необходимым условием существования». Надо сказать, что это действительно единственная правильная мотивировка, выявляющая к тому же всю иррациональность подобного образа жизни с точки зрения личного счастья, образа жизни, при котором человек существует для дела, а не дело для человека. Конечно, известную роль играло и играет стремление к власти, к почету, которые даются богатством, а там, где устремления всего народа направлены на достижение чисто количественного идеала, как, например, в США, там, разумеется, эта романтика цифр имеет неотразимое очарование. Однако ведущие предприниматели капиталистического мира, достигающие прочного успеха, обычно не руководствуются в свой деятельности подобными соображениями.

Едва ли требует доказательства то утверждение, что концепция наживы как самоцели, как «призвания» противоречит нравственным воззрениям целых эпох. Радость и гордость русского предпринимателя от сознания того, что при его участии многим людям «дана работа», что он содействовал экономическому «процветанию» родного города в том ориентированном на количественный рост населения и торговли смысле, который капитализм вкладывает в понятие процветания, - всё это, безусловно, является составной частью той специфической и «идеалистической» радости жизни, которая характеризовала представителей предпринимательства.

Современный тверской предприниматель пока, к сожалению, не достиг морального уровня и собственной ответственности русских купцов XIX - XX веков. Я знаю многих состоятельных и успешных людей Твери, но не знаю ничего об их благотворительности, поддержки образования или каких-либо социально значимых проектов, кроме тех, на которые им указала действующая власть. Сказал губернатор поддержать хоккей - поддержим, сказал поддержать газету - поддержим, сказал поддержать детский дом - поддержим. Пока нет ничего своего, рожденного изнутри. Но если нашу страну опять не постигнет революционная беда или пришествие диктатора, то у нас есть шанс постепенно вырастить состоятельных, трезвых и «правильных» людей. И с появлением таких людей у нашей страны появится шанс вырастить свою, не бутафорскую, свободу. Свои независимые суды, свою защищенную собственность, свои моральные устои, не подверженные коррупции.

Двухвековое татарское иго еще не было концом русской свободы. Свобода погибла лишь после освобождения от татар. Лишь московский царь, как преемник ханов, мог покончить со всеми общественными силами, ограничивающими самовластие. В течение двух и более столетий Северная Русь, разоряемая и унижаемая татарами, продолжала жить своим древним бытом, сохраняя свободу в местном масштабе и, во всяком случае, свободу в своем политическом самосознании. Новгородская демократия занимала территорию большей половины Восточной Руси. В удельных княжествах Церковь и боярство, если не вече, уже замолкшее, разделяли с князем ответственность за судьбу земли. Князь по-прежнему должен был слушать уроки политической морали от епископов и старцев и прислушиваться к голосу старшего боярства. Политический имморализм, результат чужеземного корыстного владычества, не успел развратить всего общества, которое в своей культуре приобретает даже особую духовную окрыленность. Пятнадцатый век - золотой век русского искусства и русской святости. Даже «Измарагды» и другие сборники этого времени отличаются своей религиозной и нравственной свободой от московских и византийских Домостроев.

Есть одна область средневековой Руси, где влияние татарства ощущается сильнее, - сперва почти точка на карте, потом все расплывающееся пятно, которое за два столетия покрывает всю Восточную Русь. Это Москва, «собирательница» земли русской. Обязанная своим возвышением прежде всего татарофильской и предательской политике своих первых князей, Москва, благодаря ей, обеспечивает мир и безопасность своей территории, привлекает этим рабочее население и переманивает к себе митрополитов. Благословление Церкви, теперь национализирующейся, освящает успехи сомнительной дипломатии. Митрополиты, из русских людей и подданных московского князя, начинают отожествлять свое служение с интересами московской политики. Церковь еще стоит над государством, она ведет государство в лице митрополита Алексия (наш Ришелье), управляя им. Национальное освобождение уже не за горами. Чтобы ускорить его, готовы с легким сердцем жертвовать элементарной справедливостью и завещанными из древности основами христианского общежития. Захваты территорий, вероломные аресты князей-соперников совершаются при поддержке церковных угроз и интердиктов. В самой московской земле вводятся татарские порядки в управлении, суде, сборе дани. Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой Руси, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды. В XV веке тысячи крещеных и некрещеных татар шли на службу к московскому князю, вливаясь в ряды служилых людей, будущего дворянства, заражая его восточными понятиями и степным бытом.

Само собирание уделов совершалось восточными методами, не похожими на одновременный процесс ликвидации западного феодализма. Снимался весь верхний слой населения и уводился в Москву, все местные особенности и традиции - с таким успехом, что в памяти народной уже не сохранилось героических легенд прошлого. Кто из тверичей, рязанцев, нижегородцев в XIX веке помнил имена древних князей, погребенных в местных соборах, слышал об их подвигах, о которых мог бы прочитать на страницах Карамзина? Древние княжества русской земли жили разве в насмешливых и унизительных прозвищах, даваемых друг другу. Малые родины потеряли всякий исторический колорит, который так красит их везде во Франции, Германии и Англии. Русь становится сплошной Моско-вией, однообразной территорией централизованной власти: естественная предпосылка для деспотизма.

Но старая Русь не сдалась Московии без борьбы. Большая часть XVI столетия заполнена шумными спорами и залита кровью побежденных. «Заволжские старцы» и княжее боярство пытались защищать духовную и аристократическую свободу против православного ханства. Русская Церковь раскололась между служителями Царства Божия и строителями Московского царства. Победили осифляне и опричники. Торжество партии Иосифа Волоцкого над учениками Нила Сорского привело к окостенению духовной жизни. Победа опричнины, нового «демократического» служилого класса над родовой знатью означало варваризацию правящего слоя, рост холопского самосознания в его среде и даже усиление эксплуатации трудового населения. Побежденные принадлежали, несомненно, к уходящим, к отвергнутым жизнью слоям. Это была реакция - совести и свободы. В данную эпоху «прогресс» был на стороне рабства. Этого достаточно, чтобы прельстить гегельянцев - Соловьевых и прочих попутчиков истории. Но разве не позволительно остановиться на одном из поворотных моментов русской жизни и спросить себя: что было бы, если бы «ближней раде» Адашевых, Сильвестров и Курбских, опираясь на земский собор, удалось - начать эру русского представительного строя? Этого не случилось. Князь Курбский, этот Герцен XVI столетия, с горстью русских людей, бежавших из московской тюрьмы, спасали в Литве своим пером, своей культурной работой честь русского имени. Народ был не с ними. Народ не поддержал боярства и возлюбил Грозного. Причины ясны. Они всегда одни и те же, когда народ поддерживает деспотизм против свободы - при Августе и в наши дни: социальная рознь и национальная гордость. Народ имел, конечно, основания тяготиться зависимостью от старых господ - и не думал, что власть новых опричных дворян несет ему крепостное право. И, уж наверное, он был заворожен зрелищем татарских царств, падающих одно за другим перед царем московским. Русь, вчерашняя данница татар, перерождалась в великую восточную державу:

А наш белый царь над царями царь,
Ему орды все поклонилися.

4
Московское самодержавие, при всей своей видимой цельности, было явлением очень сложного происхождения. Московский государь, как князь Московский, был вотчинником, «хозяином земли русской» (так называли еще Николая II). Но он же был преемником и ханов-завоевателей и императоров византийских. Царями называли на Руси и тех, и других. Это слияние разнородных идей и средств власти создавало деспотизм если не единственный, то редкий в истории. Византийский император в принципе магистрат, добровольно подчиняющийся своим собственным законам. Он, хотя и без всяких оснований, гордился тем, что царствует над свободными, и любил противополагать себя тиранам. Московский царь хотел царствовать над рабами и не чувствовал себя связанным законом. Как говорил Грозный, «жаловать есмя своих холопов вольны, а и казнить вольны же». С другой стороны, восточный деспот, не связанный законом, связан традицией, особенно религиозной. В Москве Иван IV и впоследствии Петр показали, как мало традиция ограничивает самовластие московского царя. Церковь, которая больше всего содействовала росту и успехам царской власти, первая за это поплатилась. Митрополиты, назначаемые фактически царем, им же и свергались с величайшей легкостью. Один из них, если не два, были убиты по приказу Грозного. И в чисто церковных делах, как показала Никоновская реформа, воля царя была решающей. Когда он пожелал уничтожить патриаршество и ввести в русской Церкви протестантский синод, и это сошло для него безнаказанно.

Все сословия были прикреплены к государству службой или тяглом. Человек свободной профессии был явлением немыслимым в Москве - если не считать разбойников. Древняя Русь знала свободных купцов и ремесленников. Теперь все посадские люди были обязаны государству натуральными повинностями, жили в принудительной организации, перебрасываемые с места на место в зависимости от государственных нужд. Крепостная неволя крестьянства на Руси сделалась повсеместной в то самое время, когда она отмирала на Западе, и не переставала отягощаться до конца XVIII столетия, превратившись в чистое рабство. Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Рабство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием: создания Империи на скудном экономическом базисе. Только крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бесконечно разрастающееся государство. Есть основания думать, что народ в XVI-XVII веках лучше понимал нужды и общее положение государства, чем в XVIII-XIX. Сознательно или бессознательно, он сделал свой выбор между национальным могуществом и свободой. Поэтому он несет ответственность за свою судьбу.

В татарской школе, на московской службе выковался особый тип русского человека - московский тип, исторически самый крепкий и устойчивый из всех сменяющихся образов русского национального лица. Этот тип психологически представляет сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый в формы осифлянского православия. Что поражает в нем прежде всего, особенно по сравнению с русскими людьми XIX века, это его крепость, выносливость, необычайная сила сопротивляемости. Без громких военных подвигов, даже без всякого воинского духа - в Москве угасла киевская поэзия военной доблести, - одним нечеловеческим трудом, выдержкой, более потом, чем кровью, создал москвитянин свою чудовищную Империю. В этом пассивном героизме, неисчерпаемой способности к жертвам была всегда главная сила русского солдата - до последних дней Империи. Мировоззрение русского человека упростилось до крайности; даже по сравнению со средневековьем - москвич примитивен. Он не рассуждает, он принимает на веру несколько догматов, на которых держится его нравственная и общественная жизнь. Но даже в религии есть нечто для него более важное, чем догмат. Обряд, периодическая повторяемость узаконенных жестов, поклонов, словесных формул связывают живую жизнь, не дают ей расползаться в хаос, сообщают ей даже красоту оформленного быта. Ибо московский человек, как русский человек во всех своих перевоплощениях, не лишен эстетики. Только теперь его эстетика тяжелеет. Красота становится благолепием, дебелость - идеалом женской прелести. Христианство с искоренением мистических течений Заволжья превращается все более в религию священной материи: икон, мощей, святой воды, ладана, просвир и куличей. Диететика питания становится в центре религиозной жизни. Это ритуализм, но ритуализм страшно требовательный и морально эффективный. В своем обряде, как еврей в законе, москвич находит опору для жертвенного подвига. Обряд служит для конденсации моральных и социальных энергий.

В Московии моральная сила, как и эстетика, является в аспекте тяжести. Тяжесть сама по себе нейтральна - и эстетически, и этически. Тяжел Толстой, легок Пушкин. Киев был легок, тяжела Москва. Но в ней моральная тяжесть принимает черты антихристианские: беспощадности к падшим и раздавленным, жестокости к ослабевшим и провинившимся. «Москва слезам не верит». В XVII веке неверных жен зарывают в землю, фальшивомонетчикам заливают горло свинцом. В ту пору и на Западе уголовное право достигло пределов бесчеловечности. Но там это было обусловлено антихристианским духом Возрождения; на Руси - бесчеловечием византийско-осифлянского идеала.

Ясно, что в этом мире не могло быть места свободе. Послушание в школе Иосифа было высшей монашеской добродетелью. Отсюда его распространение через Домострой в жизнь мирянского общества. Свобода для москвича - понятие отрицательное: синоним распущенности, «наказанности», безобразия.

Ну а как же «воля», о которой мечтает и поет народ, на которую откликается каждое русское сердце? Слово «свобода» до сих пор кажется переводом французского liberte. Но никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха.

Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля - всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник - это идеал московской воли, как Грозный - идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культуре пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвенной страсти, - разбойничества, бунта и тирании.

Есть одно поразительное явление в Москве XVII века. Народ обожает царя. Нет и намека на политическую оппозицию ему, на стремление участвовать во власти или избавиться от власти царя. И в то же время, начиная от Смуты и кончая царствованием Петра, все столетие живет под шум народных - казацких - стрелецких - бунтов. Восстание Разина потрясло до основания все царство. Эти бунты показывают, что тягота государственного бремени была непосильна: в частности, что крестьянство не примирилось - и никогда не примирялось - с крепостной неволей. Когда становится невмочь, когда «чаша народного горя с краями полна», тогда народ разгибает спину: бьет, грабит, мстит своим притеснителям - пока сердце не отойдет; злоба утихнет, и вчерашний «вор» сам протягивает руки царским приставам: вяжите меня. Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. Как в лесковском рассказе «Чертогон» суровый патриархальный купец должен раз в году перебеситься, «выгнать черта» в диком разгуле, так московский народ раз в столетие справляет свой праздник «дикой воли», после которой возвращается, покорный, в свою тюрьму. Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина.

Нетрудно видеть, что произошло бы в случае победы Разина или Пугачева. Старое боярство или дворянство было бы истреблено; новая казачья опричнина заняла бы его место; С. М. Соловьев и С. Ф. Платонов назвали бы это вторичной демократизацией правящего класса. Положение крепостного народа ничуть не изменилось бы, как не изменилось бы и положение царя,с переменой династии. Ведь и Романовы вступили на престол при поддержке казаков и тушинцев. Крепостничество вызывалось государственными нуждами, а государственные инстинкты смутно жили в казачестве. Народ мог только переменить царя, но не ограничить его. Больше того, он не пожелал воспользоваться самоуправлением, которое предлагал ему царь, и испытывал как лишнее бремя участие в земских сборах, которые могли бы, при ином отношении народа к государственному делу, сделаться зерном русских представительных учреждений. Нет, государство - дело царское, а не народное. Царю вся полнота власти, а боярам, придет пора, отольются народные слезы.

Если где и теплилась в Москве потребность в свободе, то уж, конечно, в этом самом ненавистном боярстве. Невзирая на погром времен Грозного, эти вольнолюбивые настроения нашли свой выход в попытках конституционных ограничений власти царя Василия, Владислава) Михаила. Боярство стремилось обеспечить себя от царской опалы и казни без вины - habeas corpus. И цари присягали, целовали крест. Не поддержал народ, видевший в царских опалах свою единственную защиту - или месть, - и первая русская конституция оказалась подлинной пропавшей грамотой.

Москва не просто двухвековой эпизод русской истории - окончившейся с Петром. Для народных масс, оставшихся чуждыми европейской культуре, московский быт затянулся до самого освобождения (1861 г.). Не нужно забывать, что купечество и духовенство жили и в XIX веке этим московским бытом. С другой стороны, в эпоху своего весьма бурного существования Московское царство выработало необычайное единство культуры, отсутствовавшее и в Киеве, и в Петербурге. От царского дворца до последней курной избы Московская Русь жила одним и тем же культурным содержанием, одними идеалами. Различия были только качественными. Та же вера и те же предрассудки, тот же Домострой, те же апокрифы, те же нравы, обычаи, речь и жесты. Нет не только грани между христианством и язычеством (Киев) или между западной и византийской традицией (Петербург), но даже между просвещенной и грубой верой. Вот это единство культуры и сообщает московскому типу его необычайную устойчивость. Для многих он кажется даже символом русскости. Во всяком случае, он пережил не только Петра, но и расцвет русского европеизма; в глубине народных масс он сохранился до самой революции.